Зеркало морей - Джозеф Конрад

-- Хватит. Теперь я и сам справлюсь.

И справлялся. Добирался сам до койки, зажигал лампу, ложился в постель -- да, да, и вылезал из нее в половине шестого, когда я будил его, первого человека, появлявшегося утром на палубе. Твердой рукой подносил он к губам чашку утреннего кофе и был готов приступить к своим обязанностям, как будто проспал крепко десять часов. Это был замечательный моряк, лучше многих, ни разу в жизни не пробовавших грога. Он все мог -- не сумел только добиться успеха в жизни.

Я помню лишь один случай, когда ему не удалось с первого раза ухватиться за ручку двери. Он подождал немного, попробовал опять -- не вышло. Он тяжелее навалился на мое плечо. И медленно перевел дух.

-- Чертова ручка!

Не отпуская меня, он повернулся. Лицо его было ярко освещено полной луной.

-- Хоть бы мы уж поскорее ушли в море! -- прорычал он. Я чувствовал, что надо что-нибудь сказать, потому что цеплялся за меня как потерянный и тяжело дышал.

-- Да, сэр.

-- Не дело это -- торчать в порту: суда гниют, люди черт знает до чего доходят.

Я молчал, и через минуту он со вздохом повторил:

-- Хотел бы я, чтобы мы поскорее ушли отсюда!

-- И я тоже, сэр,-- решился я подать реплику. Держась за мое плечо, он сердито прикрикнул на меня:

-- Ты! А тебе то не все равно, в море мы или не в море? Ведь ты... не пьешь...

И даже в ту ночь он в конце концов справился с ручкой, но зажечь лампу, видимо, был уже не в состоянии (должно быть, и не пытался). А утром, как всегда, первым появился на палубе, высокий, с кудрявой головой на бычьей шее, и наблюдал за приступавшими к работе матросами с обычным своим ироническим и непроницаемым видом.

Десять лет спустя я случайно, совсем неожиданно встретил его на улице, выходя из конторы моего грузополучателя. Я, конечно, не забыл мистера Б. и его "Теперь я сам справлюсь". Он тоже меня сразу узнал, припомнил и мою фамилию, и название судна, на котором я служил под его командой. Оглядел меня с головы до ног.

-- Что делаете здесь?

-- Командую маленьким барком, -- ответил я. -- Пойдем отсюда с грузом на остров Маврикия.-- Затем, не подумав, спросил; -- А вы что теперь делаете, сэр?

-- Я?.. -- Он смотрел на меня в упор, со знакомой саркастической усмешкой. -- Ищу работы.

Я готов был сквозь землю провалиться. Когда-то угольно-черные курчавые волосы мистера Б. стали пепельно-серыми. Все на нем было безукоризненно опрятно, как всегда, но сильно потерто, каблуки начищенных до блеска башмаков стоптаны. Он не рассердился на меня, и мы вместе отправились на мой барк обедать. Он внимательно осмотрел все судно, искренне расхвалил и от всей души поздравил меня с таким назначением. За обедом, когда я хотел налить ему вина или пива, он покачал головой и, так как я смотрел на него вопросительно, сказал вполголоса:

-- Нет, я теперь ничего не пью.

После обеда мы опять вышли на палубу. Казалось, он не мог оторваться от моего барка. Мы тогда налаживали новые нижние рангоуты, и он не отходил от работавших, хвалил или поправлял их, давал советы своим прежним, знакомым мне тоном. Обращаясь ко мне, он дважды назвал меня "мальчик", но тотчас поправился: "Капитан". Штурман мой собирался уходить с барка (он женился), но я скрыл это от мистера Б. Я боялся, что он попросит меня взять его на место штурмана, намекнет на это в мучительно шутливой форме, и я не смогу сделать вид, что не понял. Да, я боялся. Это было немыслимо. Не мог я отдавать приказания мистеру Б., да и он, я думаю, недолго подчинялся бы мне. С этим он бы не "справился", хотя вот сумел же бросить пить... увы, слишком поздно!

Наконец он ушел. Я смотрел, как он идет по улице, вьсокий, сильный, с упрямым затылком, и сердце у меня сжималось при мысли, что у него, быть может, уже завтра нечем будет нечем платить за ночлег. Но я знал, что если в эту минуту окликну его, он и головы не повернет.

Теперь и он уже лишь призрак прошлого. Но я так и слышу слова, сказанные им когда-то на залитой лунным светом палубе старого "Герцога":

-- Не дело это -- торчать в порту. Суда гниют, люди черт знает до чего доходят!

ПОСВЯЩЕНИЕ

XXXV

-- Корабли! -- воскликнул пожилой матрос в чистом "береговом" костюме. -- Корабли! -- И его пристальный взгляд, оторвавшись от моего лица, обежал нарядные лепные украшения на носах судов, которые тогда, в конце семидесятых годов, тесным рядом стояли вдоль грязной набережной Нью-Саутского дока. -Корабли-то все хороши; дело не в них, а в людях...

По меньшей мере пятьдесят кораблей, деревянных и железных, формы которых придавали им красоту и быстроходность и являлись величайшим достижением современного кораблестроения, стояли в ряд на якоре, носом к набережной, как будто собранные здесь для выставки -- выставки достижений не ремесла, а великого искусства. Они были серого, черного или темно-зеленого цвета с узкой желтой полосой, отмечавшей изгиб их бортов, или с рядом пестрорасписанных портов, украшавших этой военной раскраской мощные бока грузоносцев, которые знают лишь один триумф -- быструю доставку груза, лишь одну славу -- славу долгой службы, одни победы -- победы в нескончаемой и неприметной борьбе с морем. Большие пустые суда с тщательно подметенными трюмами, только что вышедшие из сухого дока и блестевшие свежей окраской, крутобокие и важные, стояли у деревянных пристаней, похожие больше на на подвижные здания, чем на корабли. Другие, уже наполовину нагруженные, почти успевшие принять свой прежний подлинно морской облик судов, поставленных на грузовую ватерлинию, выглядели менее неприступно. Их невысокие трапы как будто приглашали бродивших без дела матросов подняться на борт "поискать себе койку", попытать счастья у капитана. Два-три готовых к отправке корабля, словно стараясь остаться незамеченными среди затмевавших их товарищей, сидели в воде глубоко, натягивая привязи своих носовых канатов, выставляя напоказ чисто прибранные палубы и закрытые люки. Они готовились кормой вперед уйти из рядов и пленяли той подлинной красотой, которую придает судну надлежащая оснастка.

От ворот верфи до самого дальнего угла, где всегда стоял прижатый боком к каменному краю набережной старый , уже пришедший в полную негодность фрегат "Президент" (тогда -- учебное судно из резерва флота),-- на протяжении доброй четверти мили над всеми этими корпусами, готовыми и еще не готовыми, сто пятьдесят высоких мачт раскинули необозримую сеть своих снастей, в тесных петлях которой, чернея на фоне неба, торчали, словно запутавшись, тяжелые реи.

Это было замечательное зрелище. Самое жалкое судно на воде трогает сердце моряка, напоминая о своей верной службе в течение всей жизни. А здесь можно было увидеть "аристократию" флота. То было благородное собрание самых красивых и самых быстроходных,-- и на носу каждого корабля красовались его название и эмблема -- можно было подумать, что находишься в музее гипсовых отливок: женщины в коронах, женщины в развевающихся одеждах, с золотыми сетками на волосах, опоясанные голубыми шарфами, простирали вперед свои красиво округленные руки, словно указывая путь; головы воинов в шлемах и без шлемов, фигуры во весь рост воинов, королей, государственных деятелей, лордов и принцесс -- все белые с головы до ног, только кое-где выделялось темное лицо в тюрбане, пестро разодетая фигура какого-нибудь султана или героя Востока. И все они стояли, наклонясь вперед под сенью мощных бугшпритов, словно стремились поскорее начать новый рейс в одиннадцать тысяч миль.

Таковы были чудесные лепные украшения лучших морских кораблей. И не будь я так влюблен в жизнь на море, которую делили с нами эти бесстрастные фигуры, к чему бы мне пытаться передать словами впечатления, о точности которых никто судить не может, так как ни один человек не увидит больше такой выставки произведений искусства кораблестроения и искусства лепки, какую мы когда-то могли обозревать круглый год в галерее под открытым небом, которая называлась: "Нью-Саутский док".

Вся эта компания безмолвных белых королев, принцесс, королей, воинов, аллегорических женских фигур, героинь, государственных деятелей и языческих богов в венцах и шлемах или с непокрытой головой навеки сошла со сцены, до последней минуты простирая над бурлящей пеной свои красивые гипсовые руки или копья, мечи, щиты, трезубцы, в одной и той же позе, выражавшей неустанное стремление вперед. И ничего не осталось от этих кораблей -- разве только несколько человек хранят еще в памяти звуки их имен, давно исчезнувших с первой страницы лондонских газет, с больших плакатов на железнодорожных вокзалах и дверях судовых контор, из мыслей матросов, докеров, лоцманов, грузчиков. Не слышатся больше эти имена в перекличке грубых голосов, не назовут их трепещущие в воздухе сигнальные флаги, когда корабли встречаются и расходятся в открытом море.

Пожилой и степенный моряк отвел глаза от леса рангоутов и посмотрел на меня взглядом, утверждавшим наше братство, таинственное братство моряков. Мы с ним встретились случайно и разговорились. Я остановился подле него, заинтересованный тем же, на что обратил внимание и он,-- особенностью в парусном вооружении одного явно нового судна. Судну этому еще только предстояло заслужить ту или иную репутацию у моряков, которые будут делить с ним жизнь. Впрочем, название его уже не сходило у них с языка. Я слышал, как его упоминали в разговоре два дюжих загорелых парня полуморского типа на вокзале Фенчерч-стрит, где в те времена толпились большей частью мужчины в тельняшках и матросских костюмах, и видно было, что часы прилива интересуют их больше, чем часы прихода и ухода поездов.