Pasternak - Михаил Елизаров

Мартынов проповедовал следующее: «Через фрукт мы согрешили. Получаем же искупление через Хлеб, ибо он плоть и кровь божья. Хлеб есть Иисус Всему Голова. И есть надо только хлеб, а кто ест яблоки, тот грешит. Хлеб — азбука пищи. В раю человек был сыт и собой достаточен. Во грехе фруктовом человек оскорбил свой хлеб, отделился от Бога и получил в наказание голод, крест утробы нашей. И теперь должен добывать Бога в труде из земли. Голод, утоленный хлебом, есть голод духовный. Остальным же утоление — животное». После чего Мартынов вкушал с земли хлеб и топтал яблоки.

Сережа Цыбашев, и так боявшийся всего, стал бояться даже хлеба.

Знания Мартынов черпал из Библии, которую он никому, однако, не давал в руки. Кто-то из отступников тайно завладел текстом и с начальных же глав укрепился в новой ереси, основанной на словах первой книги Бытия: «И сказал Бог: вот Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; вам сие будет в пищу».

С вырванной страничкой отступник ходил по дворам, объясняя, что весь мир сотворен в пищу человеку, и потому любое поедание священно, а не только хлеба. Новохлебник говорил: «В пищеварении мы преобразуем малодуховные растения и мясных животных в питательные элементы души и этим вочеловечиваем их».

Выступления спровоцировали появление экстремистской фракции новохлебничества. Их пророк, инвалид ног Панкратов, утверждал, что всякая пища — есть Бог. У новой ереси оказались последователи, ибо людям надоело вкушать один хлеб, и многие стали истово поклоняться любому продукту питания, будь то колбаса или плавленый сырок. Гастрономы или продовольственные ларьки объявлялись Домами Бога.

Сам пророк Панкратов принял мученическую кончину, подавившись во сне зубным протезом. Но до этого он успел испугать Цыбашева. Огромный, седой и бородатый, он сидел во дворе, заправив под себя пустые штанины, и жадно поглощал пищевую милостыню. Завидев робкого Сережу, сказал: «Знаешь, почему покойник в гробу выгнивает до костей? Потому что его не кормят, и он объедает себя изнутри, чтобы не голодать. Вначале щеки, потом остальное…»

Сережа Цыбашев перестал есть. Участковый педиатр хитростью выпытал часть его страхов и посоветовал обратиться к детскому психиатру.

Потом отец сидел у Сережиной кровати, кормил сына с ложки манной размазней и проводил долгие философские терапии, частенько не отдавая отчета, что перед ним просто запуганный шестилетний ребенок: «Религия — это детство человеческого ума, нуждающегося в суровом родителе. У духовно взрослого человечества нет потребности в боге, ибо люди могут сами, сознательно, без необходимости высшего надзора, следовать законам добра…»

Охваченный мыслью, он вскакивал и начинал кружить по комнате как некая богословская бабочка: «Сложно ответить однозначно: есть ли творец? Он был и ушел. Возможно, даже не существовал. В любом случае, он прячется от людей. И не стоит преследовать его своей любовью, как навязчивые поклонники. Бог существует за пределами любой веры и совершенно в ней не нуждается. И самое интересное — вера не нуждается в том, чтобы Бог своим существованием оправдывал ее. Она тогда утратила бы свойства веры и стала бы фактом…»

Отец кидался к Сереже и собирал ложкой с его губ и подбородка вытекавшую как пена кашу: «Пусть мы умрем и, скорее всего, не воскреснем. Но уже в этом мне видится испытание… — он мечтательно улыбался. — Помнишь, мы читали „Незнайку в Солнечном городе“? Волшебная палочка давалась только за бескорыстные поступки. Бессмертие нельзя получить по расчету. Только тот, кто действует бескорыстно, заслуживает его…»

Отец грел свои тонкие дрожащие пальцы о растрескавшийся кафель печки: «Милосердие — единственное, что имеет ценность само по себе. Религия подменяет милосердие системой посмертного воздаяния. Наше советское общество отошло от религии, но число добрых поступков не уменьшилось, и само милосердие стало искренней от своей беспричинности. В религиозных костылях нуждаются только люди слабые, не имеющие сил совершать милосердные поступки бескорыстно…»

Сережа, погруженный в страх, выглядывал из него как из дупла, и видел в огненных отблесках лицо отца, присевшего у открытой печной заслонки: «Я тоже слабый человек. Но вот, что мне кажется. За всю историю человечества возникло множество различных религий, и для меня это сигнал того, что Бога просто невозможно заменить какой-то идеей, и уже одним этим он являет нам себя. Он там, где кончаются все идеи Бога, среди добрых работящих людей, живущих честной серединой бытия в неверующей вере…»

Потом отец начинал петь на колыбельный мотив:

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Зимний день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев

Быстрый промельк маховой.

Только крыши, снег и, кроме

Крыш и снега, — никого…

Сереже делалось страшно, и он начинал плакать.

Отец обрывал «колыбельную», брал его на руки и, укачивая, выдумывал следующую доктрину: «Мироздание удивительно и гармонично. Весь мир — это один большой Бог. Он существует везде и все собой наполняет, во всем его дыхание, в каждой вещи. Вот твой любимый плюшевый пес, — он брал в руку ушастую игрушку, — в нем тоже образ Божий».

Сережа обнимал плюшевую собаку, успокаивался и начинал засыпать.

Отец придумывал очередную сказку: «Мы не замечаем Бога, потому что видим через него. Он прозрачный. Из стеклянного золота он сделал солнце и звезды…»

3

Страхи прекратили, однако, не отцовские беседы, а подступившая школа. Среди других детей впечатлительность Сережи пошла на убыль, но отец часто любил вспоминать о целебной силе вовремя сказанных слов.

Сережа Цыбашев последовательно получил от школы все защитные амулеты, уберегающие от нездоровой мистики: октябрятский значок, потом пионерский галстук и комсомольский билет. Он учился, не проявляя каких-либо склонностей, и после школы поступил в университет на филологическое отделение.

На первом курсе Цыбашев покрестился. То был почти конъюнктурный поступок. Тогда многие его знакомые крестились. Цыбашев шел в церковь не чтобы уверовать, а из любопытства, рассматривая крещение как вариант алкогольного опыта.

В одно зимнее утро он поехал в храм на окраине города. Приятель ждал его снаружи, где сидели сиреневого вида, похожие на скорченные баклажаны, побирушки.

Мероприятие было групповое, человек набилось не меньше дюжины: подростки, какие-то взрослые бабы, девушки и три младенца с родителями. Золоченый как жук батюшка вел обряд быстро. Купания в купели, разумеется, не было, просто обрызгали водой. Цыбашев пытался подглядывать за батюшкой, постоянно прислушиваясь к себе, происходят ли какие-нибудь духовные приходы.

После обряда Цыбашеву выдали маленький, будто листик клевера, крест на шнурке и удостоверение с церковной печатью, которое ему предлагалось самому заполнить. Крестных родителей у Цыбашева не было, и в крещении он остался сиротой.

Цыбашев вышел во двор, и приятель, хлопнув его по плечу, сказал: «Теперь ты чистый-пречистый», — что напомнило Цыбашеву о той самой «небесной баньке». Потом они купили в магазине бутылку «Агдама» и обмыли поступок. Таинство или не произошло, или осталось незамеченным.

В комиссионке Цыбашев купил серебряный крест и носил его напоказ. Он отрастил на голове длинные волосы и многозначительно молчал, когда с издевкой спрашивали, не собрался ли он поступать в семинарию. Потом мода на православие поутихла. Тогда он перестал носить крест.

С Евангелием Цыбашеву не повезло. Ему бесплатно достался какой-то западный перевод, распространявшийся протестантскими миссионерами. Там попадались строки типа: «И сказал он им: — Это мой бизнес, а не ваш бизнес». Такое нельзя было читать, и он куда-то забросил эту «гуманитарную помощь».

В университетском обществе стал популярен восток. Сперва Цыбашев посещал какое-то единоборство, но, утомленный проигрышами, оставил занятия.

У прилипчивых бритоголовых книгонош он купил «Бхагавадгиту», уже одним названием олицетворяющую мировую скуку индийского кинематографа. Вся книга была напета таким же комариным индийским зудом, который через некоторое время просто хотелось прихлопнуть руками.

Остались непонятыми и витиеватые суры ислама, и Коран занял свое место на книжной койке с чужим подслушанным диагнозом — эпилепсия, поблизости с Достоевским.

Потом начался буддизм. Цыбашев любил его циничное ненавистничество. Он сладострастно закидывал удочки с наживкой из трактата о тридцати двух частях тела, призывающего осознать мерзость каждого члена в отдельности и потом ужасаться уродству всего организма: «Волосы, кишки, желудок, экскременты, желчь, пищеварительные соки, гной, кровь, сало, жир, слезы, пот, слюна, сопли, суставная жидкость, урина…» — и иная глупая университетская плотва клевала на трупного философского червяка.