Пляска смерти - Мухаммед Диб

«Ты просто не можешь не показать, на что способен».

«И я сделаю это! Выдам тебя! Видишь теперь, каков я?»

«Вижу. Спи давай. Сейчас уже поздно идти доносить на меня. Они там, в полиции, все давно спят».

«Ты еще пожалеешь об этом. Ты должна бы была меня сразу прогнать, как паршивую собаку!»

«Но мне стало жаль тебя! Да еще ты мне зубы заговорил этим твоим балаганом! Вплоть до того, что и меня заставил паясничать и я, как идиотка, развлекала публику вместе с теми, кого тебе тоже удалось обработать!»

«Помилуйте! Да как же ты говоришь такое? Чтоб тебе кровавыми слезами умыться! Я ведь хотел только посмотреть, поймешь ли ты нашу затею!»

«Уснешь ты наконец или нет?»

«Мне не дает уснуть этот ветер».

«Этот ветер хоть воздух нам немного прочистит… А, кстати, почему это мы больше по вечерам не играем? Давненько уже что-то…»

«Да этот тип, Уасем, король свалки, удрал он… Арфия, ну почему ты меня не прогонишь? Не понимаю…»

«Ты что, опять за свое? Когда тебе захотелось, чтоб я пошла с тобой, ты был доволен. А теперь чего ворчишь? Что это ему взбрело в голову, этому Уасему?»

«Не надо никогда никого пытаться удержать», — ответил Бабанаг.

«Ты прав».

«Вот и все, что ты можешь мне сказать!»

«Знаешь, я немало повидала всего на свете, и таких, как ты, тоже довелось повстречать! Бог знает сколько! И почему только твоя мать родила тебя, а не удержала в себе, чтоб ты никогда не оторвался от нее? Было бы одним безродным бродягой меньше!»

«Давай-давай, говори, что тебе в голову взбредет. Говори. Не останавливайся. Мне нравится, когда говорят обо мне. Я ведь всего лишь кучка дерьма, засиженная мухами».

«И все-таки что с ним случилось, с Уасемом этим?»

«Он исчез. Это все, что я знаю».

«Спи давай. Исчезни и ты, — говорю ему. — Хватит на сегодняшнюю ночь».

А он мне опять:

«Не могу. Ветер проклятый…»

И снова, через минуту, сам себе потихоньку шепчет:

«Не могу я, не могу уснуть из-за этого проклятого ветра!»

Я ему ничего не отвечаю Может, думаю, он и сам прекратит все это, а может, просто устанет. А он вместо этого пододвигается ко мне еще ближе и говорит:

«Арфия… Арфия, ты не спишь? Мне хочется узнать, долго нам с тобой еще будет не везти? Так все и будем мыкаться?»

Я прикидываюсь, что ничего не слышу, но мне противно чувствовать его рядом, даже в темноте. Я его отпихиваю от себя.

«Ну что ты расслюнявился здесь, паршивец!»

«Мне больно».

«Где тебе больно?» — спрашиваю.

«Не знаю», — отвечает.

«Видишь, сам не знаешь даже!»

«Какое это имеет значение?! Мне больно так, что хочется тебя проглотить. Слышишь?»

«Слышу», — принимаюсь хохотать.

«А, ты еще и смеешься?» — говорит он мне.

«Конечно», — отвечаю.

«О, если бы только у меня была твоя сила, Арфия! Если бы я был таким же, как ты, сильным! От тебя бы ничего не осталось!»

«Ты бы лучше попытался заснуть».

«Бесполезно, не получится. Излечи меня, Арфия».

«Да ты и сам не знаешь — от чего, — говорю. — Как же ты хочешь, чтоб я тебя лечила?»

«Это правда, я и сам не знаю».

«Поищи кого-нибудь другого. Иногда…»

«Нет, нет! — протестует он. — Не хочу никого другого!»

«Спи, — советую я. — Может, пройдет».

И нарочно зеваю во весь рот. Но он продолжает:

«Я думаю иногда о том, как моя смерть придет…»

Делаю вид, что пропустила мимо ушей, что он сказал. Надо же! «Как моя смерть придет»!.. Потом говорю ему нарочно сонным голосом, чтоб он подумал, что я уже спала:

«И зачем тебе нужно думать об этом сейчас? Еще будет время, успеешь… Но сейчас-то зачем тебе это? Какая польза?»

Я и в самом деле на этот раз не могу удержаться от зевоты.

Он промямлил:

«Да интересно все-таки знать, кто похоронит меня. Тебе, видно, наплевать на то, что с тобой сделают…»

Я ему ничего не отвечаю, лежу не двигаясь. Он поднимается, встает опять передо мной на колени, смотрит на меня в этой темноте и говорит каким-то осипшим голосом, словно горло ему перехватило:

«Ты спишь… Ни о чем не думаешь… Ни в чем не сомневаешься, а я вот хочу тебя предать. И не позднее чем завтра утром…»

Он начал шарить в своих лохмотьях, вынул из ширинки, схватил обеими руками, наставил на меня:

«Я вот отолью сейчас на тебя, сука! Больно мне, терпеть невмоготу…»

Но так и застыл, словно оцепенел.

«Богу угодно, чтобы я выдал тебя. Только богу, и никому другому. Это он меня толкает на это дело. Вот поэтому-то мне так больно…»

И добавил:

«Спи, крошка. Я уже ничего не могу поделать. Я тут ни при чем».

Он ложится на свое место. Ворочается с боку на бок, вздрагивает. Потом успокаивается и затихает.

И вот лицо Каримы уплывает все дальше, скрывается в серо-голубых водах этих необычайно прозрачных летних сумерек, прошлое и будущее как бы сливаются воедино, и теперь перед взором Родвана, как бы рождаясь в легких волнах света, возникает другое лицо, молчаливое и спокойное, с большими зелеными, как листья марены, глазами… Он кажется таким нереальным, этот образ счастья, отраженный в зеркале памяти, но он так уже давно и так настойчиво присутствует там, так заполняет все собой и так переливается всеми цветами радуги, что его нельзя принять за мираж.

…Оно все озарено светом, это лицо, залито последними лучами заходящего солнца, которые, просачиваясь сквозь густую крону орешника до самой земли, как бы пучком сомкнулись вокруг этого лица, а потом разбежались между рядами деревьев и унеслись по аллее вдаль, к просторам, к полям, которые предстают теперь через эту прозрачную завесу опускающегося вечера призрачной далекой землей. И свет постепенно засыпает на этом лице, и остается от его сияния только густеющая темнота, каплей упавшая на дно памяти…

— Пойдем, надо возвращаться, — говорит Морфак.

И исчезает последний след дня, уступая место вдруг все озарившему лунному свету, магически преобразившему пространство, попавшее под власть его чар. Однако это всего лишь пауза в природе, ожидавшей наступления ночи. И вот постепенно вокруг расползаются круги этой возникшей где-то в глубинах другой жизни темноты, и тени деревьев, вырастая, наплывают одна на другую, как будто чья-то таинственная рука заставила содрогнуться их вековые стволы, безмолвно и недвижимо стоявшие в тихом сумраке этого безветренного вечера…

— Давай побудем здесь еще немного, — просит Родван.

Серебристая луна плывет в безоблачном небе. Сияя над кронами деревьев, она высвечивает пирамиды домов, которые кажутся мраморными в этом белом зареве и, мерцая, уходят вдаль, возвышаясь где-то в долине одиноко рассеянными строениями, а потом совсем теряются за горизонтом. И над всем пространством сияет свет луны, холодный, исполненный тихой грусти, льющейся откуда-то с бездонной выси… Морфак молчаливо соглашается, кивая головой: «Ладно. Остаемся».

Сидя на скамье в аллее парка, два молодых человека созерцают сверкающую луной ночь. Родвану кажется, что с каждым вдохом своим он оживает вновь, а с каждым выдохом — исчезает куда-то. Это потому, что перед ним опять возникло то лицо с большими, широко открытыми, загадочно вопрошающими глазами. Он тоже смотрит на него, и тоже вопрошает, и вглядывается до тех пор, пока все не растворяется вокруг, не сливается воедино: и тени деревьев, и мерцающая белизна воздуха, и сама исходящая от сочетания этих светлых и темных предметов ночная греза.

Тихое покашливание Морфака нарушает молчание. Родван почувствовал легкий озноб. Он обернулся к другу и, не в силах сдержать какое-то странное возбуждение, вдруг охватившее его, задыхаясь, воскликнул:

— Морфак, малыш Морфак, ты взгляни только сюда! — В его взволнованном голосе прозвучало нескрываемое торжество. Он показал другу длинный и блестящий предмет: это был маленький, хорошо отточенный кинжал.

Рука Родвана дрожит, лицо подергивается, и даже в темноте видно, в каком состоянии он находится.

Кашель Морфака усиливается, безудержно трясет его. Он испуганно отталкивает протянутую к нему руку.

— Спрячь это! Спрячь быстрее! — прерывисто говорит он Родвану, нервно озираясь по сторонам.

— Ты что, боишься? — спрашивает Родван. — Это для меня… на тот случай, если мучения мои будут невыносимы…

Он показывает, как он вонзит стилет себе в грудь, и направляет лезвие прямо к сердцу. Рука его не дрогнула, но стала влажной. Резко поднявшись, Морфак изо всех сил трясет Родвана, стараясь вывести его из этого экстаза.

Родван медленно кладет оружие в карман. Ему неловко от того, что его друг разгневан, и он сдерживается, чтобы не обругать его или не ударить. Возле них все удлиняются бессонные черные тени орешника, ложатся на землю рядком, потом сливаются друг с другом. Вдали слышатся голоса и видны желтые огни, которые дрожат, пораженные неугасимым светом, льющимся с неба.