Лолиты - Вадим Черновецкий

— Отлично! — шепнул я. — Сядь теперь на стул, а я пойду открывать!

Он сел, я направился к двери. Ноги мои стали было подгибаться, но я слишком хорошо понимал, что сейчас не время, что сейчас лучше быть как можно решительнее. Я открыл дверь и вежливо, но как бы между делом поздоровался с его мамой:

— Добрый день, Леся Федоровна! — И тут же пошел обратно к Максиму: — Once выражает скорее однократность, единичность действия. Если ты хочешь сказать «однажды» в смысле «некогда», «какое-то время назад», то здесь лучше употребить once upon a time. Далее, в таких конструкциях нужно вставлять there. Once upon a time there lived… И это не будет переводиться как «там», это будет просто такое вот слово, дополняющее структуру. Ну типа как there is, there was. Далее, про мальчика лучше сказать handsome. Beautiful — это скорее про девочек… Ну а так в принципе нормально, продолжай…

Леся Федоровна несколько опешила от нашей бодрой инсценировки. Но потом пришла в себя и грозно спросила то, что собиралась спросить:

— Почему вы заперлись? Почему так долго не открывали? Что у вас тут за стоны и крики такие доносятся? Что вы здесь делали, позвольте спросить? Чем вы тут занимались?

Последнее слово она произнесла с какой-то странной интонацией, и я чуть в штаны не наложил. Конечно, настоящего секса у нас не было, но если ребенку нет 14, то большими сроками карается и другое «совершение развратных действий», не только секс, даже если ребенок и не был против всего происходившего. Дело принимало серьезный оборот. Но паника лишь усугубила бы положение.

— Хм, а вы разве не видите, чем мы тут занимались? — ответил я как можно спокойнее.

— Чем вы занимаетесь теперь, я, конечно, вижу, — сердито ответила Леся Федоровна. — А вот чем вы занимались до этого…

— Тем же самым, — ответил я с самым невинным видом.

— С такими криками и стонами? — спросила она почти что зло.

Это выбивало из колеи, ведь до этого мы общались с ней исключительно вежливо.

— Не знаю. Я не слышал никаких криков и стонов. Максим, ты слышал какие-нибудь крики и стоны?

— Я? Да нет… — ответил Максим растерянно.

— А почему же тогда я их слышала? — Леся Федоровна несколько смягчилась. Все-таки Максим подтвердил мои слова. Значит, если мы что и делали, то с его согласия, заодно.

— А! — воскликнул я. — С соседнего балкона, кажется, кто-то кричал. Но мы как-то внимания не обратили. Мы были слишком заняты английским.

— Да, точно! — с готовностью подтвердил Максим. — Там же парень один живет, Мишка, подружку к себе водит. Ну, затащил ее на балкон и стал тискать, по ходу…

— Это кто еще кого стал тискать! — сурово ответила Леся Федоровна.

— Ну, уж я об этом знаю еще меньше, чем Максим, — сказал я нейтрально. — Я-то ваших соседей уж тем более не знаю.

— Но голоса уж слишком на ваши были похожи, — с угрозой в голосе проговорила Леся Федоровна.

— Мишкин голос похож на Дениса, а мой — на его подружку, — объяснил Максим.

Отлично! Молодец!

— Как же это они так орали, что вы их не слышали, а я — из коридора! — услышала? — не успокаивалась Леся Федоровна.

— Мы же вам сказали уже, что мы слишком увлечены уроком были, чтобы всякие вопли посторонние слушать. А вы, наверное, просто шли по коридору, ни о чем особом не думая, а потому обратили внимание даже на негромкие крики. — Я уже сам начинал верить своему вранью. Мне это нравилось.

— Ладно, — сказала она, колеблясь. — Я не знаю, правда это или нет, но на сегодня занятие окончено.

— Дать, наверно, домашнее задание? — спросил я.

— Не надо, — ответила она сдавленно.

— Почему? — спросил я как можно мягче.

Она не ответила.

Всё то время, что я собирался, она стояла рядом и следила, пытаясь поймать в наших движениях, словах, интонациях, мимике хоть малейший намек на то, что она подумала, — на то, что у нас, собственно, и было на самом деле. Но мы превратились в саму нейтральность и невинность.

— Что же, мне, наверно, и учебники тогда забрать? — спросил я, начиная понимать, к чему идет дело.

— Пожалуй, забрать, — ответила она грубовато.

Я вышел в прихожую. Максим, как обычно, поднес мне летнюю куртку. Когда мама его слегка отвернулась, я взглянул на него жарко и выразительно. Он тоже посмотрел на меня необычно, с какой-то странной и очень сильной эмоцией, только вот с какой? Я никак не мог ее разгадать. Спрашивать же что-то типа: «Максим, что ты обо мне думаешь?» — было бы сейчас уж полным безумием.

Он открыл мне дверь, я вышел, на прощание оглянулся — и чуть не обмер. Он задрал свою маечку и стал, будто специально для меня, ковырять пальцем свой глубокий нежный пупочек. Он будто отдавался мне, показывая свой животик, будто признавал свою власть надо мной. Он обнажил для меня мою любимую часть его тела и смотрел на меня с непостижимой в таком ребенке влажной, чувственной, блудливой благодарной любовью. Ведь это я, я первый вслух восхитился его обнаженным телом, его Красотой. Ведь это я первый подарил ему экстаз. Ведь это я признался ему в любви.

Выйдя из этой цитадели, я подошел к первой же попавшейся скамейке в ближайшем дворе и сел, упал, обрушился на нее. Я покусился на недоступное, запретное, заповедное. И я получил это, почти получил! Почему, почему она не дала мне кончить? Почему она помешала тому, что должно было свершиться? Мне хотелось хрипеть от ярости — философской ярости. Я возвысился над Красотой — но лишь морально, лишь умственно. Триумфом моим мог стать только оргазм — мой оргазм.

Но ведь и как повезло, что я вообще до всего этого дошел — значит, это возможно! И не просто возможно, но и возможно для меня. Бесконечно полуобнажающие себя на улицах юные девушки периода моего созревания — они ведь тоже были доступными, но не для меня, не для меня, только не для меня! А потом… как-то так случилось, что у меня начали появляться они, но мечты мои шли дальше и глубже, и я не знал, что с собой делать, и куда девать свою похоть, от которой не избавляла и близость с девочками. Девочки — они всё равно были чем-то другим, а мальчики, красивые обнаженные мальчики были мной самим, моим странным и противоречивым, идеальным и недостижимым образом меня самого, на который я охотился, как кошка на собственный хвост.

Меня захлестнула волна нежности к моему Максимке. Я вспомнил, как, одетый, лежал на его трепещущем теле, на котором остались только трусики, как стянул и их, как управлял каждым его стоном, каждым содроганием, как пожирал глазами всё его пылавшее тело, как поцеловал потом его природно, биологически ласковые губки, залезая при этом к нему под майку, чтобы вновь насладиться своей властью над ним… Все эти образы неслись в моей голове воспаленным роем, мешаясь, обгоняя друг друга, заполняя собой все щели моего сознания, вырываясь из него со свистом и яростью. Я смотрел на двор, в котором сидел, на детей, на их мам, бабушек, собачек. Я думал о том, какая идиллическая это картина — и какая при этом ложная! Точнее, не ложная, а… односторонняя. Да, вся эта умиротворенность — правда, но лишь часть правды, одна из многих ее частей. Кто знает, кем были в молодости эти правильно-праведные заслуженные бабушки? Кто знает, скольких мужчин они играючи растоптали? Кто знает, о ком мечтают все эти милые мамы в ночных объятиях своих мужей — и для какой цели они вообще стали их женами? Кто знает, со сколькими мальчиками (или девушками?) одновременно будут спать эти маленькие нежные девочки, какими именно словами они будут посылать своих — этих самых вот! — мам, когда те лицемерно станут призывать их к нравственности?