Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

перестал быть прозрачным. Небо поплотнело, отсвечивает городским электрическим светом. В голове приятно булькают мысли про готовку, обновку, тусовку. И все, что меня тревожит, – здесь, в моих руках, и ненадолго: вот сумки дотащить и у мужа выпросить еще немного на книги про транспорт, мальчик ведь у нас, любит.

Окончательно я понимаю, что, кажется, выздоровела, когда пару дней подряд парюсь из-за того, что меня в комменте назвал слишком умной популярный психолог. Меня проняло этим – серьезно? Меня опять беспокоит, что обо мне случайно сказал посторонний блогер? Бинго, вау, джекпот! Так вот ты какой, ясный ум неотчаявшегося человека.

Утешение – это как ловить черную моль и увидеть наконец, что она, вылетев на веранду, затерялась розовой бабочкой в кругу летних своих подруг. Привиделось мне и такое в начале этого года терапии сном, и мне было дорого во сне, что эту черную бабочку мы ловили, да не поймали вместе с мужем.

Но когда я пытаюсь рассказать ему глубоко потрясший меня – словно разодравший завесу между «там» и «здесь», повернувший реку времени вспять – сон про маму с соломенной ногой, он даже не пытается слушать: мало ли, говорит, что, рассказать тебе сон сумасшедшего – небось и не такое в нем бывает.

Рассказывать сны – дело неблагодарное, да. На двоих только реальность и счастье. А сон, как горе, не делится.

Как-то раз я слышу с умилением, что муж говорит во сне. Он подбадривает кого-то: давай, дальше, – и поскольку я сама только очнулась от сна про ребенка, то не сомневаюсь: ему снится Самс и он поддерживает его в игре. Не сразу до меня доходит моя логическая ошибка: Самс снился мне, а говорил муж, и значит, обращался он вовсе не к тому, кого видела я.

Сон – событие, но внутренней вселенной. Сон – переход, но незримый. Сон – сказка, но в ней только мне понятный намек.

На исходе года терапии сном мне приснилась недовольная мама, которая просила меня ее отпустить, а заколдованная Киргизия сменилась обетованной Японией, где мама, счастливо смеясь, ловит на морском пляже светящихся белок. В ту же ночь пришли два строгих образа времени – в виде многозубчатых ворот вахты, через которую надо будет успеть вернуться, когда нагуляетесь. Наутро я догадываюсь, что в этот раз мама не приходила – напротив, это мне позволили заглянуть в ее далёко, невообразимое для меня, как никогда не виденная Япония, и требовали свернуть экскурсию к условленному часу.

А под Рождество снились роды. Опустившийся живот, безболезненные схватки, тревога о вызванной акушерке. И мама была там, буднично, едва заметно в общем хлопотливом ожидании.

От сна не слаще, и на Рождество детей у меня не прибыло.

Но к годовщине в Татьянин день прибавилось уверенности.

В том, что в акафисте за единоумершего: «веруем, что недолгой будет разлука наша», – не угрожают и не утешают впустую. А сообщают такую правду, от которой сердце сначала заходится в нетерпении, а потом мурчит умиротворенно.

Сны о встрече – отчаяние ожидания, крик о том, что наша разлука навсегда, и это невыносимо.

Но это единственное, во что я не могу поверить: в разлуку навсегда.

Нет, сны не делятся и не снятся двоим, и моя встреча с мамой во сне – тет-а-тет с моим пониманием смерти.

В котором для меня за год этих встреч открылась главная мотивация к жизни.

Как бы ты ни тосковал по тому, кто ушел, как бы истово ни верил, что недолгой будет разлука, у тебя нет причин торопить вашу встречу.

Потому что там, куда уходят необратимо, нас дождутся наверняка.

Там просто нет меры ни ожиданию, ни отчаянию, ни тоске.

Нет – времени. Доказано во сне.

25 января 2019

А был ли мячик?

До 7 августа улетаю в отпуск – опять на лето к бабушке, как в детстве. Из той поры нашлась самая ранняя любовная фотография: «Это я тебе надоела?.. Это ты мне надоел!» – ответила я тогда другу моему Кольке, и мама до сих пор считает, что лучше мужику не скажешь.

Никогда не скучаю по детству и чувствую, что чем дальше в жизнь, тем ясней и потому счастливей. И все же каждое лето залипаю в стране детства, будто в перине, которую взбивала бабушка, и сама росшая в окружении подушек и думочек, как единственная дочь.

Думочка с вышивкой и пресные сдобнушки – Бабушка, табак и якорь на руке – Дедушка, крапива и деревянная беседка с бабушками – Двор, арык с мутной бурной водой и стадион имени богатыря Курманбека – Город. И Мама, оставшаяся в далекой Москве, во сне обещает сниться каждую ночь и не исполняет обещания.

Недавно у Анны Старобинец прочла набравший популярность пост про то, как отпускать растущую дочь, как не жалеть о мячиках и камушках из моря. У меня пока детей нет, и потому куда больше интересует, как допускать эту маленькую дочь в себе и тех, кто давно расстался с мячиком. Бывает, подкалываю маму вопросом, обо мне ли она мечтала в детстве, и вдруг вижу ее той, еще не подцепленной к крючку многозаботности, живущей до и помимо меня, играющей в свой мячик. И тут же понимаю: да не было ни у нее, ни у меня, ни у кого – мне кажется – в детстве никакого мячика. А была поломанная рука и оставленная скрипка, была несправедливая четверка и отложенная медаль, были слишком ранние походы к зубному врачу и прыжок за окно классной комнаты от домогавшихся мальчишек, была нервно собирающая вещи мать и отец, тосковавший по морю в окружении голубых гор, – были забота и борьба, стыд и смутность, а мячик – мячик катился вперед, за сибирское студенчество и московский угар, за перестройку и голод, за кропотливое детство уже собственной дочери и за общую нашу борьбу, в итоге сближающую пониманием, что если есть семья, то это мы две друг у друга сейчас, что бы там ни сложилось или ни сложилось с кем еще. Мяч катится и поджидает, когда выдастся наконец минутка смиренного и легкого покоя в душе, чтобы взять его в руки, и встретить, и принять себя наконец маленькой, беззаботной, уверенной в том, что вся твоя жизнь – просто детство. В от начала мира больших, дающих, отеческих руках.

21 июля 2016

Манго из Мьянмы

Хотела бы я первым припомнить случай попонятнее стороннему слушателю, а главное, не такой нелепый и