Повесть о глупости и суете - Нодар Джин

Я обомлел.

— Что это вы? — дотронулся до меня Краснер.

— Просто о чём-то подумал… — очнулся я, заметив лишь, что мы с ним стоим у перехода.

— Давайте пойдём туда! — двинулся Краснер и увлёк меня за собой к скамейке за переходом. — Давайте даже присядем, если не торопитесь. Вы сможете это прочесть, да? Я вижу — зажглись! А я подумаю и вспомню — кого же вы всё-таки мне напоминаете! Да? Называется — «сапожник без сапог»: я — мастер по копиям, а вашу вспомнить не могу… Но не думайте, что не стараюсь… Знаете, я люблю только древних евреев, один из которых — его звали Бахья — сказал, что если б человек не обладал способностью забывать, его бы не покидала печаль… Но, с другой стороны, всё зависит — что же именно забываешь. Иногда забываешь не ту вещь… Как я вот сейчас: не могу вспомнить на кого же вы похожи… Да?

40. Настоящее есть пребывание сейчас в прошлом

Голуби перед скамейкой оказались такими же привязчивыми, как доктор Краснер. Теперь он начал рассказывать о том — что же он всё-таки имел в виду вчера, утверждая, будто никто не хочет жить вечно, но каждый мечтает — сначала.

Я перестал его слушать. Раскрыл книжицу на заложенном в неё пальце и вернулся к прочитанному:

«Если каждую частицу во вселенной заставить двигаться в противоположном направлении, курс вещей кардинально изменится. Брызги разбившейся капли в подножии водопада станут не рассыпаться и исчезать, а, наоборот, возвращаться в сплошной водяной поток и падать уже не вниз, а вверх. Все живые существа начнут жить наоборот, прекрасно зная наперёд что произойдёт с ними, но не имея представления о прошлом. Микроскопический мир способен обратить вспять стрелку времени и вывернуть наизнанку макроскопический».

Невероятно! — подумал я, не уводя взгляда со страницы, чтобы не спугнуть Краснера, который разговаривал на ту же тему с голубями.

Что же получается?

Получается, что рыжий поэт, декламировавший нам в Первом салоне поэму о должном образе жизни, прав: жизнь следует начинать со смерти, и это вполне возможно! Может быть, с этого и надо начинать, потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать ещё раз. Но почему? А потому, что возвратиться в мир или начать всё заново значило бы посрамить смерть, лишить её значения финала, который выбрасывает нас обратно в ничто…

Наша готовность начать жизнь сначала есть трюк, приучающий нас к восприятию смерти как фарса, иллюзии, а не настоящей, главной и финальной трагедии. Мечтая начать заново, мы мечтаем о смерти, которая возвращает нас к жизни. Смерть — и это удивительно! — становится условием непрекращения жизни. Она начинает обретать привлекательность и, как образ умирающего Христа, подспудно внушает нам надежду. Отсюда и тяга к саморазрушению — у человека, человечества, вселенной. Хотя никто этого и не сознает.

Да, подумал я, только смертью можно преодолеть смерть, и только она возвращает нас к прошлому, к проживанию его заново.

Мы хотим жизнь, потому что жизнь — это хорошо. А знаем мы это потому, что какое-то время в ней уже пробыли и хотим, чтобы это состояние не исчезало, — продолжалось. Мы хотим не вечной жизни, не будущего, которого никогда не переживали и которое ничего нам не говорит и ничего для нас не значит. Мы хотим другого. Нескончаемого переживания того, что знаем. Прошлого.

Постоянного возвращения в него. Постоянного в нём пребывания.

Настоящего не существует. Настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в прошлом. Продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и жить надо из будущего в прошлое, наслаждаясь им не только заново, но и по-новому, ибо сейчас уже знание будущего, — того, что предстоит пройти, а на деле уже пройдено и прожито, то есть, фактически знание прошлого, — это знание теперь уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало. К тому, что было. Это — торжество над тиранией времени. И обращение его стрелки вспять.

И ещё — а это сейчас важно: моя внезапная, паническая и с виду неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не тяга к неизведанному, а наоборот: непоборимое стремление к испытанному, к жизни, к её продлению. Которое возможно лишь если начинать всегда заново.

Но самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда её найти всё ещё и удерживала меня от того, чтобы окончательно поверить в спасительность смерти…

41. Дальнейшее произошло быстро

Дальнейшее произошло быстро. Как последние события в жизни.

Я вернул Краснеру его книгу, и, поднявшись со скамейки, мы пристали к толпе. Через двадцать шагов случилась витрина магазина «Кукай», а в ней — стеклянная Суббота.

Краснер замер на месте, а потом — на том же месте — попытался подпрыгнуть, что у него не получилось по очевидной причине. Получилось другое: набрав в своё грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая себя, а то наскакивая последующими словами и фразами на предыдущие, он прокричал мне в ухо, что — да! — наконец-то вспомнил: я похож на скульптора, на автора этого манекена! Один к одному! Как бывает только в «Мадам Тюссо»! Разве что скульптор этот — не из Грузии, а, наоборот, из Израиля!

— Почему — «наоборот»? — спросил я его, ошарашенный, хотя раньше никого из тех, кто произносил это слово в таком же неоправданном смысле, я не спрашивал: А почему вдруг «наоборот»? И не спрашивал просто потому, что ответа на этот вопрос быть не могло.

Краснер ответ имел: А потому, что всё в жизни сразу и «одно и то же», и «наоборот»!

Удовлетворившись объяснением, я всучил ему телефонную карточку и попросил срочно разыскать скульптора.

Пока Краснер, едва вместившийся в телефонную будку, разыскивал скульптора среди знакомых, я, несмотря на теперь уже типичный английский дождь, не отрывал взгляда от Субботы. Теперь она перестала казаться мне по-стеклянному безжизненной: я посчитал, что, поняв почему она мне нужна, я наконец-то её настиг — и жизнь моя отныне не просто продолжится, а начнётся сызнова.

Краснер, однако, оглушил меня информацией, которую я уже слышал: скульптор улетел вчера в Австралию!

— Надолго? — спросил я.

И тут, не вылезая из будки, Краснер сообщил мне нечто одновременно знакомое и неожиданное — как одновременно знакомым и неожиданным бывает только страх.

Не исключено, сказал Краснер, что этот скульптор улетел навсегда, ибо у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, в которую влюбился в Израиле.

— Навсегда? — выдавил я из себя.

А может быть, кстати, и нет, ответил Краснер, потому что другой знакомый — не израильтянин и, наоборот, даже не еврей — сообщил ему иное: будто этот скульптор, большой ценитель женской плоти, уговорил заезжую шиксу не спешить с возвращением домой и посовокупляться с ним среди безлюдных австралийских прерий.

— Неправда! — рассвирепел я. — Она сегодня улетает в Израиль!

Опомнившись, я похлопал Краснера по брюху и пролепетал:

— Последнее одолжение: узнайте, доктор, когда вылетает «Эль-Аль».

42. В зеркале отражался привычный ход времени

В специальном отсеке для пассажиров «Эль-Аль» бросились в глаза длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в чёрных же униформах, но с автоматами. Полицейские расхаживали взад-вперёд с достоинством — как торжественное обещание оградить пассажиров от террористов, а хасиды стояли на месте, но раскачивались. С тем же достоинством и тоже взад-вперёд. Как гарантия, что позже, во время пребывания над облаками, пассажиров не посмеет обидеть другой террорист — Верховный.

Субботы среди них не было, и «Эль-Аль» улетел без неё.

Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал наблюдать как на моём лице неотвратимо прорастала щетина.

Несмотря на громкие голоса, громкую музыку и громкие объявления о рейсах, ничто не отвлекало меня от зеркала, в котором отражался привычный ход времени, продвигавший меня, как и всех, к концу. Смотрел я на себя очень долго — пока не провалился в короткий, но знакомый с детства сон.

Приснилась сова, летевшая в высоком небе — сперва над зелёным лугом, усеянном белыми быками, как усеян шарами бильярдный стол, а потом над синим морем, гладким, как надгробная плита. Сова, в конце концов, устала — и когда море снова перешло в луг, спустилась на жердь со скворечником. Не поместившись в нём, она тяжело, из последних сил, взмахнула грузными крыльями и вернулась в небо.

Потом мне почудилось, будто меня разбудил голос деда, каббалиста Меира, который — когда я рассказал ему этот сон, буркнул: «Если увидишь эту же вещь ещё раз, подними себя над собой, разбей себя о колено и начни жить сначала!»