Том 4. Книга 2. Дневниковая проза - Марина Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, ничего не разоблачая, проглотив и аноним, и чужие стихи, и Качалова, — героически:
— Но я так плохо читаю… Как все поэты… Я никогда не решусь… (NB. Хорошо читаю — как все поэты — и всегда решаюсь.)
— Такая Шарлотта Корде? Я никогда бы не заподозрил Вас в робости!
И я, облегченно (словесная игра! То, в чем не собьют!):
— Благодарю за честь, но разве я перед Маратом? Смеется. Смеемся. Упрашивает. Отклоняю. Отвожу. Что я ему скажу? Я тех стихов не знаю. Трагическая нелепость: здесь, где всё «да» — начинать с отказа! И, внезапно осеняясь:
— А может быть. Вы сами мне их скажете?
Он смущенно:
— Я… я их сейчас немножечко забыл. (Я не писала, а он не помнит! «Направо поедешь — коня потеряешь, налево поедешь…»)
И — поворотом стремительным и бесповоротным:
— Будь я на месте Веры Редлих,[44] я бы всю пьесу опрокинула!
— То есть?
— Вы на сцену — текст забыт, жених забыт…
— Вы так беспамятны?
— Нет, это Вы — незабвенны!
Стахович М<чеде>лову:
— О-о-о! Я и не знал, что это такое льстивое племя — поэты! Это обычно падало на бедные головы придворных!
— Каждый поэт — придворный: своего короля. Поэты всегда падки на величие.
— Как короли — на лесть.
— Которую я обожаю, ибо веду ее не от лицемерия, а от прелести — того, кому льстить. Льстить — прельщаться. Льстить-льнуть. Иной лести не знаю. А Вы?
* * *Потом расстались, — кажется обольщенные. (О себе — достоверно.) Потом написала письмо В. Л. М<чеде>лову, не имеющее никакого отношения к адресату, кроме адреса. (С даты до подписи — о Стаховиче и для Стаховича.) Потом забылось.
* * *Два месяца назад от Володи Алексеева[45] узнала о его болезни. Болен, скучает. Но мы виделись только раз, только час! Но — раз болен — семья, друзья… Близко не подойдешь, а проталкиваться не умею. (Не расступятся же!) Видение чужого дома, чужого быта. Родные, которые, никогда не видев меня раньше, будут разглядывать… Нарядные студийки — а я в таких башмаках…
Потом: для меня прийти (всегда, и особенно сейчас, в Революцию), для меня прийти — принести. Что я ему принесу? Свои пустые руки (никогда не аристократические, а сейчас — даже не человеческие!), пустые руки и переполненное сердце? Но последнего он — из-за первых (смущения моего!) не увидит. Даром измучаюсь и время отниму.
Но с каждым приходом Володи, жалобно: «Возьмите меня к Стаховичу!» Для меня достижимость желаемого (вещи ли, души ли) в обратном соотношении с желанностью его: чем желанней — тем недостижимей. Заранее. Заведомо. И не пытаюсь хотеть. Стахович у Страстного, стало быть — и Страстной — не Страстной и… даже Стахович — не Стахович. («Удивится… Рассердится…» Он, Петроний!) Словом, — не пошла.
* * *Еще одна фраза, на похоронах, М<чеде>лова: «Почему вы его никогда не навестили? Он был бы так рад. Он любил стихи, беседу, сам любил рассказывать, только его никто не хотел слушать… А было — что! У него ведь была необычайная жизнь. Столько встреч, путешествий… В молодости — война… И такие разные круги: придворные, военные, театр… И Вы ему тогда так понравились…»
* * *16-го марта 1919 г.
Иду сейчас по улице. Немножко тает. Вдруг мысль: «В первый раз Москва весной без Стаховича…» (Не: «Стахович весной без Москвы», — мне подумалось именно так.)
* * *19-го марта.
Каждый раз, когда я вижу на улице седой затылок, у меня сжимается сердце.
* * *Еще я забыла сказать: у Стаховича когда-то был чудесный голос. Он пел с каким-то знаменитым итальянцем. — Голос! — Жесточайшее надо мной обаяние!
* * *Да, то был вальс прелестный, томный,
Да, то был ди-ивный вальс.
Он это часто пел, чудесно пел. Кончит — и неизменно:
Когда б я молод был,
Как бы я Вас любил!
— Алексей Александрович! Алексей Александрович! Да ведь этого в романсе нет! Это Вы свое поете!
— Есть, есть! А если и нет — se non è vero è ben trovato![46]
И никто не понимал!
(Рассказ студийки)
Москва, февраль-март 1919
О благодарности
(Из дневника 1919 г.)
Когда пятилетний Моцарт, только что отбежав от клавесина, растянулся на скользком дворцовом паркете, и семилетняя Мария-Антуанэтта, единственная из всех, бросилась к нему и подняла его, — он сказал: «Celle-je l'épouserai»,[47] и, когда Мария-Тереза спросила его, почему, — «Par reconnaissance».[48]
Скольких она и потом, Королевой Франции, поднимала с паркета — всегда скользкого для игроков — честолюбцев — кутил, — крикнул ли ей кто-нибудь — par reconnaissance — «Vive la Reinel!»,[49] когда она в своей тележке проезжала на эшафот.
* * *Reconnaissance — узнавание. Узнавать — вопреки всем личинам и морщинам — раз, в какой-то час узренный, настоящий лик. (Благодарность.)
* * *Я никогда не бываю благодарной людям за поступки — только за сущности! Хлеб, данный мне, может оказаться случайностью, сон, виденный обо мне, всегда сущность.
* * *Я беру, как я даю: слепо, так же равнодушная к руке дающего, как к своей, получающей.
* * *Человек дает мне хлеб. Что первое? Отдарить. Отдарить, чтобы не благодарить. Благодарность: дар себя за благо, то есть: платная любовь.
* * *Я слишком чту людей, чтобы оскорблять их платной любовью.
* * *Оскорбительно для меня, следовательно и для другого.
Добрая воля, направленная на меня, никогда ничего не предрешала. Личность (направленность на меня) дара, в моем восприятии дара, отсутствует. Я благодарна не за себя и не за соседа, я благодарна.
* * *Меня не купишь. В этом вся суть. Меня можно купить только сущностью. (То есть — сущность мою!) Хлебом вы купите: лицемерие, лжеусердие, любезность, — всю мою пену… если не накипь.
* * *Купить — откупиться. От меня не откупишься.
* * *Купить меня можно — только всем небом в себе! Небом, в котором мне может быть даже не будет места.
* * *Благодарна я вне-лично, то есть лишь там, где я, помимо доброй воли человека и без его ведома, могу взять сама.
Отношение не есть оценка. Это я устала повторять. Оттого, что ты мне дал хлеба, я может быть стала добрее, но ты от этого не стал прекрасней.
* * *Поступок не есть отношение, отношение не есть оценка, оценка (критиком, например. Блока) не есть сущность (Блок). Сущность — умысел, слышна только слухом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});