Стены Иерихона - Тадеуш Бреза

Если бы правду знала она одна. Увы, были и свидетели. Вот из этого-то и складывается ее жизнь. От подобных штучек она ни за что не откажется. И просить не стоит. В лучшем случае сделает и не признается. Если бы! По крайней мере никто хоть не знал бы.

Но разве она утерпит. Костер не успеет потухнуть, а она уж болтает. Теперь-то даже и впрок. Уже трезвонит об этом Отвоцке. Боже милостивый! Себя он жалел или их? Останется у нее еще на минутку. Может, это у него пройдет.

- Великолепную получите пищу, - сказал он. - Я как раз проезжал по Брамуре. Это колоссально! Совершеннейшая Азия, какая дикость. И сколько же этого! Поезд продирался и продирался через чащу. Пешком, наверное, за день не пройдешь из конца в конец. И вот там, где-то на полпути, промелькнул какой-то огромный белый дворец.

Сердце Кристины бешено колотилось, будто в любви ей объяснился король. Но она была настолько горда, что никогда не выказывала своих истинных чувств.

И потому язвительно iaxoxoiii-'ia:

- Обычная деревенская хибара!

Сегодня вдруг ему пришло в голову, что лучше бы ей не противоречить. Усадьба, титул, старина для нее что красная тряпка. Кристина никогда не пропускала случая поиздеваться над такими нещами. Но он не станет сегодня ловить ее на том, что она непоследователы.а и кощунствует. Ельскому хотелось, чтобы мысли се заблудились в пуще на Брамуре. Судясь с государством, Мсдскщи, казалось, имели все козыри на руках. Правительство ставило лишь на го, чтобы вернуть пущу как можно позже. В конце концов леса эти достанутся ей. Зачем? Чтобы в случае чего было 1де прятаться от полиции! Он и сказал ей об этом.

- Так чего же они не отдают? - огрызнулась она тоном куда менее равнодушным, чем ей хотелось бы то показать.

А если бы отдали, подумал Ельский. Разве он сидел бы у нее вот так, один на один, разве размахивал бы руками, которым она порой позволяла прикасаться к себе. Ельский отдавал себе отчет в том. что Кристина живет как бы на окраине. Большой свет не очснь-io ею интересуется. Но коли бы были у нее эти леса, разве люди ее круга не прискакали бы к ней тотчас же. А она, верно, продолжала бы на них поплевывать. Неужели она и тогда насмехалась бы над своим положением. Ельский очень сомневался в этом. Слова, может, и остались бы те же самые. О своем дворце она по-прежнему твердила бы, что это хибара. Но в то же самое время она по нескольку месяцев в году не высовывала бы из нее носа. И Ельский содрогался при мысли о том, каким огромным событием была бы для них обоих победа, одержанная на судебном процессе. Он страстно желал и страшился этого. И потому, хотя и был в состоянии помочь, не пошевелил и пальцем, порой изнывая от вожделения напортить. Потому-то он старательно умалчивал о том, что в министерстве сельского хозяйства был у него закадычный друг, референт, занимавшийся проблемами имущества повстанцев. Но разве не через Брамуру пролегала дорога, которая могла бы увести Кристину от движения? В его западнях, при ее-то неосторожности и страсти к приключениям, разве дело для нее могло кончится чем-либо другим, как не арестом? И разве в таком случае это сближало бы ее с ним как с единственным спасителем. Иллюзий Ельский не питал. Что с того, что он мог бы помочь ей, что с того, что после возможного провала, кто знает, не стал ли бы он, чиновник достаточно высокопоставленный, неплохой партией для нее. Но тогда она со своим упрямством и мстительностью тем более выскользнула бы у него из рук. Ожесточившаяся в ненависти, пышущая презрением к баловням режима и господствующему порядку вещей, который окончательно опротивел ей, раз осмелился затронуть лично ее. Ельский помнил блеск глаз Кристины, когда однажды он уже пугал ее тюрьмой. Тюрьма могла бы отучить ее от партийной работы, могла бы привести к тому, что она оставила бы в покое Папару, но тюрьма никогда не усмирила бы ее. И Ельский опасался, что Кристина, осознав свою немощь противостоять режиму, перестала бы наскакивать на него, но, бедняжка, собрав в кулак остатки своей злобы, принялась бы тогда атаковать только таких, как он. Разве она уже не говорила ему, что правительство покупает его? Все скверно. Ведь либо все по-прежнему-и тогда рано или поздно полиция ее сцапает, и ярость Кристины обратится против него, Ельского. ЛибоБрамура! Чем тогда он станет для нее? Ельский вытер пот со лба.

- Кшися! - прошептал он. - Да ведь это же непременно когда-нибудь кончится! Процессы идут. Семья ваша так или иначе проиграть не может. Так помните же, что вы сможете солидными деньгами помочь партии. Но до тех пор-без глупостей! Это ведь даже плохо действует на судей. Ну зачем же давать такие деньги женщине, которая сидит за антигосударственную деятельность?

Послушайте, Кшися, государство есть государство, оно должно думать о себе!

- Я раз только! - пообещала Кристина.

Ельский был в отчаянии. Что тут поделаешь, когда ее так и подмывает. Разубеждать. Вырывать изо рта. А что вместо этого?

Что дать ей взамен? И разве из чистого источника не может порой забить грязь.

- Так уж этот Отвоцк вас искушает? - прошептал Ельский.

Кристина провела рукой по волосам и задержала руку на шее.

- Да не в том дело, что я так рвусь, - неторопливо, раздумывая, проговорила она. - И никакого тут нездорового любопытства нет. Не нужна мне дешевая сенсация. Точно так же как и никому из нас. Людей хорошо воспитанных и тонких. Для нас участие в реальной операции-самопожертвование. Отказ от собственной мягкотелости. Жертва партии-и закалка. Ибо тогда только наше участие в деле стоит чего-нибудь, когда идешь до конца. Если бы я не пошла с ними на все, у меня было бы ощущение, что я отступила. У Дылонга участие в осуществлении программы-это еще и какая-то горячность. У Чатковского, может, чересчур много расчетливости. У меня это простая порядочность. Я всю себя хочу принести в жертву. Всю, без остатка!

Кристина терла пальцами кожу, нервно придавливая напрягшиеся на шее жилы.

- Так при чем тут ваши рассуждения о безопасности и положении в будущем! Не станет ли мне когда-нибудь стыдно, что я была так скупа и мелочна? Что я давала по капельке и пыталась откупиться. Теперь вы, верно, понимаете, какой совестливой можно быть по отношению к идее? Это своего рода влюбленность.

Ельский, который считал дело свое уже проигранным, в последнее мгновенье уловил огонек надежды.

- Но в себя! - крикнул он. - В себя! Я и говорю, что для партии выгодней, чтобы вы не рисковали собой, вы нужны для более важных вещей. А вы мне втолковываете, что ради личного душевного комфорта надо ставить на карту свою безопасность.

Так что же важнее: ваше самоотречение или интересы партии?

Неубежденная, она покачала головой.

- Нет! Это рассуждение профанов, всякого рода бездельников. Открытая борьба-вот наш фронт. А в конце концов каждый пригоден для чего-нибудь лучшего, чем фронт.

Кристина спохватилась, что уже страшно поздно. Совсем иным тоном она воскликнула, что пора "наводить красоту". Но Ельский не мог прийти в себя. Серьезный тон Кристины поразил его. Она заметила это по выражению его глаз.

- Видите, - сказала она не без гордости, но и не без обиды, оттого что Ельский до сих пор недооценивал ее, - какие же глубокие мысли приходят в голову от страха.

А в передней пояснила:

- Я ведь считаю, что должна ходить с ними на такие дела, а сама чуточку боюсь.

IV

Болдажевский не рассчитал. На сей раз он чуть опоздал на свой выход. В театре он появлялся почти в тот самый момент, когда представление начиналось: словно вызванная ударом гонга, его величественно-высокая фигура, увенчанная птичьей, благородной головой, проплывала к предназначенному ей месту критика, непременно в первом ряду. Он слегка прикрывал веки, раздувал ноздри, чего не было видно из дальних рядов и с ярусов, но не этим великий католический поэт привлекал к себе внимание зала, а тем, что, продвигаясь вперед, он как бы воспрещал себе входить сюда, особенно же своей голове, отбрасывая ее назад, волоча ее за собой всем телом, болезненно откинутую, будто тоскующую об уголке тишины и размышлений, из которого и надо было склонять ее к толпе.

Варшава знала, кто это. Он принадлежал премьерам и всем зрелищам, ему отведена была тут изысканная рольвыразительностью своего появления на фоне занавеса прокладывать путь пьесе. Это замирание сердца, когда гас свет, когда воцарялась тишина и гудел медный гонг, становилось от самого присутствия Болдажевского еще более сладостным, ибо для многих известный поэт был уже только фигурой на рубеже, оделяющем 3;uiy or сцены, чуть ли не Хароном, который всю публику, как в лодке, перевозил на другой берег реальности, в данном случае нереальной. А кому-то он напоминал особого рода приживала в традиционных усадьбах, человека, который внушил себе, будто его обязанность состоит и том, чтобы в дни отъезда господ, когда приближается эта минута, выходить на крыльцо и кричать; "Подавай!"