Мэри Вентура и «Девятое королевство» - Силвия Плат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не думаю, что политическая «поэзия заголовка» заинтересует людей больше, чем сами заголовки. И если стихотворение на злобу дня не вырастает из чего-то более живого, чем обычная изворотливая филантропия, не является уникальной, как единорог, настоящей поэзией, есть опасность, что оно устареет так же быстро, как газетная страница.
Поэты, которыми я восхищаюсь, одержимы своими стихами, они для них как дыхание. Их лучшие стихотворения, кажется, написаны не рукой, а вышли целиком из души. Таковы некоторые стихи Роберта Лоуэлла в «Постижении жизни»[27], например; «оранжерейные» стихи Теодора Ретке[28]; несколько стихотворений Элизабет Бишоп[29] и почти все – у Стиви Смит[30] («Искусство подобно дикой кошке и не имеет отношения к цивилизации»).
Несомненно, основная цель поэзии – дарить наслаждение, а не вести религиозную или политическую пропаганду. Некоторые стихотворения или поэтические строки представляются мне такими же цельными и удивительными, как церковный алтарь верующим или коронации – людям, которые чтят подобные обряды. Меня не беспокоит, что стихи прочтут не многие люди. На самом деле стихи расходятся на удивительно большие расстояния – не только среди незнакомцев, но и по всему миру. Дальше, чем слова школьного учителя или предписания врача, а если повезет, то и дальше самой жизни.
Пятьдесят девятый медведь
К тому времени, как они добрались до места, следуя вдоль Большой Петли[31], начертанной в путеводителе, густой туман укрыл радужные озера, и парковка и прогулочные дорожки пустовали. Кроме солнца, повисшего на фиалковых холмах, и его отражения в ближайшем озере, похожего на миниатюрный томат, смотреть было не на что. И все же, как бы соблюдая ритуал покаяния и прощения, они перешли по мостику на другой берег горячей реки. Со всех сторон – и спереди, и сзади – над поверхностью водоемов поднимались грибовидные столбы пара. Их белесое кружево затягивало на прогулочных площадках последние отблески солнца и тени от холмов. Мужчина и женщина шли медленно, ощущая вокруг знакомую и одновременно невыносимую среду, она была в теплом, пропитанном серой воздухе и влаге, осевшей на их лицах, руках, обнаженных плечах.
Нортон отстал, пропустив жену вперед. В сгущавшемся тумане линии ее стройного, хрупкого тела смягчались, расплываясь. Она уходила в метель, в водопад белой воды.
Чего только они не повидали за это время! Детей, сидящих на корточках у кипящего грязевого источника и варивших на завтрак яйца в ржавых ситечках; медные монетки, подмигивающие из рога изобилия сапфировой воды; грохочущие гейзеры, взмывающие то здесь, то там на фоне бесплодного лунного пейзажа охристо-устричного цвета. Жена мягко, с присущей ей природной деликатностью настояла на посещении глубокого горчично-коричневого ущелья, где на полпути к реке ястребы петляют или зависают в воздухе, как черные бусины из тонкой проволоки. Она также настояла на поездке к Пасти Дракона – рокочущей и бурлящей массе грязевой воды – и Котлу Дьявола. Нортон полагал, что слабый желудок жены и частые приступы тошноты заставят ее быстро отойти от черной кашеобразной массы, которая пузырилась и кипела в нескольких ярдах от ее носа. Но не тут-то было. Она благоговейно, словно жрица, склонилась над ямой со зловонными испарениями. А вот Нортон, с непокрытой головой на жарком полуденном солнце, недоверчиво косился на ослепительно яркое просоленное месиво, вдыхая запах тухлых яиц, хуже которого была только головная боль. Он чувствовал, что земля под его ногами хрустит, как птичий череп; эта тонкая скорлупа здравомыслия и благопристойности отделяла его от темных недр земли, где зарождались обжигающе горячие воды и инертные, обволакивающие грязи.
В довершение всего кто-то украл у них сумку с запасом питьевой воды – просто стянул ее с крыла автомобиля, пока они толкались с другими туристами на прогулочной площадке. Это мог сделать кто угодно: мужчина с фотоаппаратом, ребенок, негритянка в розовом узорчатом платье. Грех разлился по толпе, словно капля вермильона в бокале чистой воды, запятнав каждого. Ворами были все они – люди с непроницаемыми, грубыми или хитрыми лицами. Отвращение комом застряло в горле Нортона. Снова оказавшись в автомобиле, он откинулся назад и закрыл глаза, предоставив Сэди крутить руль. Прохладный воздух обдувал виски. Его руки и ноги как будто обрели невесомость, удлинились, стали бледными и пухлыми, словно от мифической закваски. Подобно огромной светящейся морской звезде, его несло вперед полусонного, с сознанием, упрятанным во что-то темное и загадочное, как орех.
– Пятьдесят шесть, – сказала Сэди.
Нортон открыл глаза, они ныли и слезились, как будто кто-то, пока он дремал, натер их песком. Медведь был замечательный – ладно сложенный, с черной шерстью, с какой-то определенной целью бродивший по краю леса. Справа и слева высокие пестрые стволы сосен устремлялись к небу, широко раскинув темные колючие шевелюры. Хотя солнце находилось в зените, лишь кое-где его лучи пронзали прохладную, темно-синюю стену деревьев. Подсчет медведей начался как игра, едва они въехали в парк, и продолжался уже пятый день: им надоело считать машины из тех или иных штатов или обращать внимание на пробег в милях, если одинаковые цифры следовали одна за другой. Возможно, интерес к медведям подогревался еще и пари.
Сэди поставила десять долларов на то, что до конца поездки им повстречается пятьдесят девять медведей. Нортон беззаботно назвал число семьдесят один. В глубине души он надеялся, что выиграет Сэди. Жена относилась к спорам серьезно, как ребенок. Проигрыш всегда ранил ее, она была слишком простодушна, и к тому же верила в свою удачу. Число пятьдесят девять было для нее символом множества. Для Сэди не существовало сотен москитов, или миллионов, или даже «очень много» – их всегда было пятьдесят девять. Не раздумывая, она весело заявила: «Пятьдесят девять медведей». Теперь они приближались к этой цифре, сосчитав старых медведей, медведиц и медвежат, черных медведей, медведей с шерстью медового цвета, бурых медведей, светло-коричневых, тех, что засовывали морды в мусорные баки, и тех, что попрошайничали на дороге, переплывали реки, обнюхивали палатки и трейлеры во время ужина, – до пятидесяти девяти оставалось рукой подать. Уже на следующий день они должны были покинуть парк.
Вдали от прогулочных площадок, приставаний попрошаек и популярных увеселений Нортон немного ожил. Головная боль отошла на задний план, сбилась в комочек и замерла, как пойманная птица. Еще мальчиком Нортон сам придумал оригинальную молитву – но не к Богу, а
