Собственник - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в тот же вечер Джун приехала к семи часам на Монпелье-сквер, горничная Билсон сказала ей, что мистер Босини в гостиной, миссис Сомс одевается и сейчас сойдёт. Она доложит ей, что мисс Джун приехала.
Но Джун остановила её.
– Ничего, Билсон, – сказала она. – Я пройду в комнаты. Не торопите миссис Сомс.
Джун сняла пальто, а Билсон, даже не открыв перед ней дверь в гостиную, с понимающим видом убежала вниз, в кухню.
Джун задержалась на секунду перед небольшим старинным зеркалом в серебряной раме, висевшим над дубовым сундучком, – стройная, горделивая фигурка, решительное личико, белое платье, вырезанное полумесяцем вокруг шеи, слишком тоненькой для такой копны золотисто-рыжих вьющихся волос.
Она тихонько открыла дверь в гостиную, чтобы захватить Босини врасплох. В комнате плавал сладкий, душный запах цветущих азалий.
Джун глубоко вдохнула аромат и услышала его голос не в самой комнате, а где-то совсем близко:
– Мне так хотелось поговорить с вами, а теперь уже нет времени!
Голос Ирэн ответил:
– А за обедом?
– Как можно говорить, когда…
Первой мыслью Джун было уйти, но вместо этого она прошла через всю комнату к стеклянной двери, выходившей во дворик. Запах азалий шёл оттуда, и спиной к Джун, низко склонясь над золотисто-розовыми цветами, стояли её жених и Ирэн.
Молча, но не чувствуя ни малейшего стыда, с пылающим лицом и горящими гневом глазами девушка смотрела на них.
– Приезжайте в воскресенье одна, я покажу вам дом.
Джун видела, как Ирэн взглянула на него поверх азалий. Это не был взгляд кокетки – нет, Джун уловила в нём нечто худшее для себя: так могла смотреть только женщина, боявшаяся сказать своим взглядом слишком много.
– Я обещала поехать кататься с дядей…
– С тем толстым? Пусть привезёт вас в Робин-Хилл; каких-нибудь десять миль – и лошади его промнутся.
– Бедный дядя Суизин!
Запах азалий повеял Джун в лицо; она почувствовала дурноту и головокружение.
– Приезжайте! Я прошу вас!
– Зачем?
– Мне нужно, чтобы вы приехали, я думал, что вы хотите помочь мне.
Девушке показалось, что ответ прозвучал так мягко, словно это затрепетали цветы:
– Я и хочу помочь!
Джун шагнула в открытую дверь.
– Как здесь душно! – сказала она. – Я задыхаюсь от этого запаха!
Её глаза, гневные, смелые, смотрели им прямо в лицо.
– Вы говорили о доме? Я его ещё не видела, давайте поедем в воскресенье!
Румянец сбежал с лица Ирэн.
– В воскресенье я поеду кататься с дядей Суизином, – ответила она.
– С дядей Суизином! Вот ещё. Его можно отставить!
– Нет, это не в моих привычках!
Раздались шаги. Джун обернулась и увидела Сомса.
– Ну что ж, все ждут обеда, – сказала Ирэн, со странной улыбкой переводя взгляд с одного лица на другое, – а обед ждёт нас.
II. ПРАЗДНИК ДЖУН
Обед начался в молчании: Джун сидела напротив Ирэн, Босини – напротив Сомса.
В молчании был съеден суп – прекрасный, хотя чуточку и густоватый; подали рыбу. В молчании разложили её по тарелкам.
Босини отважился:
– Сегодня первый весенний день.
Ирэн тихо отозвалась:
– Да, первый весенний день.
– Какая это весна! – сказала Джун. – Дышать нечем!
Никто не возразил ей.
Рыбу унесли – чудесную дуврскую камбалу. И Билсон подала бутылку шампанского, закутанную вокруг горлышка белой салфеткой.
Сомс сказал:
– Шампанское сухое.
Подали отбивные котлеты, украшенные розовой гофрированной бумагой. Джун отказалась от них, и снова наступило молчание.
Сомс сказал:
– Советую тебе съесть котлету, Джун. Больше ничего не будет.
Но Джун снова отказалась, и котлеты унесли.
Ирэн спросила:
– Фил, вы слышали моего дрозда?
Босини ответил:
– Как же! Он теперь заливается по-весеннему. Я ещё в сквере его слышал, когда шёл сюда.
– Он такая прелесть!
– Прикажете салату, сэр?
Унесли и жареных цыплят.
Заговорил Сомс:
– Спаржа неважная. Босини, стаканчик хереса к сладкому? Джун, ты совсем ничего не пьёшь!
Джун сказала:
– Ты же знаешь, что я никогда не пью. Вино – гадость!
Подали яблочную шарлотку на серебряном блюде. И, улыбаясь, Ирэн сказала:
– Азалии в этом году необыкновенные!
Босини пробормотал в ответ:
– Необыкновенные! Совершенно изумительный запах!
Джун сказала:
– Не понимаю, как можно восхищаться этим запахом! Билсон, дайте мне сахару, пожалуйста.
Ей подали сахар, и Сомс заметил:
– Шарлотка удалась!
Шарлотку унесли. Наступило долгое молчание. Ирэн подозвала Билсон и сказала:
– Уберите азалии. Мисс Джун не нравится их запах.
– Нет, пусть стоят, – сказала Джун.
По маленьким тарелочкам разложили французские маслины и русскую икру. И Сомс спросил:
– Почему у нас не бывает испанских маслин?
Но никто не ответил ему.
Маслины убрали. Подняв бокал, Джун попросила:
– Налейте мне воды, пожалуйста.
Ей налили. Принесли серебряный поднос с немецкими сливами. Долгая пауза. Все мирно занялись едой.
Босини пересчитал косточки:
– Нынче – завтра – сбудется…
Ирэн докончила мягко:
– Нет… Какой сегодня красивый закат! Небо красное как рубин.
Он ответил:
– А сверху тьма.
Глаза их встретились, и Джун воскликнула презрительным тоном:
– Лондонский закат!
Подали египетские сигареты в серебряном ящичке. Взяв одну. Сомс спросил:
– Когда начало спектакля?
Никто не ответил; подали турецкий кофе в эмалевых чашечках.
Ирэн сказала, спокойно улыбаясь:
– Если бы…
– Если бы что? – спросила Джун.
– Если бы всегда была весна!
Подали коньяк; коньяк был старый, почти бесцветный. Сомс сказал:
– Босини, наливайте себе.
Босини выпил рюмку коньяку; все поднялись из-за стола.
– Позвать кэб? – спросил Сомс.
Джун ответила:
– Нет. Принесите мне пальто, Билсон.
Пальто принесли.
Ирэн подошла к окну и тихо сказала:
– Какой чудесный вечер! Вон уж и звезды.
Сомс прибавил:
– Ну, желаю вам хорошо провести время.
Джун ответила с порога:
– Благодарю. Пойдёмте, Фил.
Босини отозвался:
– Иду.
Сомс улыбнулся язвительной улыбкой и сказал:
– Всего хорошего!
Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.
Босини крикнул:
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – мягко ответила Ирэн.
Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.
Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал. Не очень-то весёлая парочка! Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.
Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесёт им какой-то дар. Недавно зажжённые фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица Казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.
Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины – те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, – медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.
Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны. Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.
Босини и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса. Пьеса уже началась, и полутёмный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.
Джун ещё ни разу в жизни не была в верхнем ярусе. С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места – в середину третьего ряда кресел, – которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля. И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу – высокий, прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбуждённая, с золотисто-рыжей головкой, – а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актёре, исполнявшем главную роль:
