Неизвестный Гитлер - Юрий Воробьевский

«С января 1934 года сионистский лидер Владимир Жаботинский провозглашал в еврейской газете «Наша речь»: «Наши еврейские интересы требуют окончательного уничтожения Германии. Немецкий народ в целом представляет для нас опасность»… Призыв к геноциду, на этот раз в подлинном смысле слова, был брошен в 1942 году в книге американского еврея Теодора Кауфмана «Германия должна погибнуть», главным тезисом которой было: «Немцы (будь то антинацисты, коммунисты или даже филосемиты) не заслуживают жизни. Следовательно, после войны нужно мобилизовать 20 000 врачей, чтобы они стерилизовали по 25 немцев или немок в день, так что через три месяца не останется ни одного немца, способного к продолжению рода, и через 60 лет германская раса полностью исчезнет» [10].

Кауфман писал: «Если вспомнить, что прививки и сыворотки приносят населению пользу, то к стерилизации немецкого народа надо отнестись как к замечательному гигиеническому предприятию со стороны человечества, дабы навсегда оградить себя от бактерии немецкого духа» (цит. по: [12]).

Узнаваемые профили на нацистской листовке можно было бы дополнить еще одним — самого Гитлера

«Тотальная война на уничтожение была осознанной частью Второй мировой. Эту программу озвучил Геббельс, декларировал Сталин; этой же программы придерживались и союзники, о чем выразительно свидетельствуют названия операций ковровых бомбежек — ударов по Германии: «Гоморра» и «Армагеддон». Бедствия обрушились главным образом на мирное население: целые города были стерты с лица земли. Такая же участь постигла и Любек — основной порт, через который Международный Красный Крест осуществлял помощь военнопленным на территории Германии» [38]. В ответ геббельсовской идее «тотальной войны» сказали «да» не только немцы.

Германский дух

Став рейхсканцлером, Гитлер потребовал, чтобы на Байретских торжествах не пели никаких партийных песен и военных маршей: «Ничто не выражает германский дух более божественно, чем бессмертные шедевры самого Мастера».

Германский дух… В 1933 году, за 12 лет до самоубийства фюрера, граф Кейзерлинг высказал странное мнение: жажда самоубийства и была тем звеном, которое связывало Адольфа Гитлера с немецким национальным характером. «Гитлер по почерку и физиогномике был типичным самоубийцей, который искал гибели и тем самым воплощал в себе основу немецкого народа, который влюблен в смерть, и чьим главным переживанием является проклятие Нибелунгов».

Некоторым действительно казалось, что германский дух — это запах тлена.

Автор классического труда о самоубийстве Дюркгейм писал: «У народов немецкой расы предрасположение к самоубийству развито больше, чем у большинства людей, принадлежащих к кельто-романскому, славянскому и даже англосаксонскому и скандинавскому обществам». В XIX веке суицидным центром Европы была протестантская Саксония и в первую очередь ее столица Лейпциг.

Почему же этот дух поселился именно в Германии? Потому что она стала родиной протестантизма и страшного религиозного раскола Запада? Самоубийственная Тридцатилетняя война не прошла даром. Дело, наверно, даже не только в том, что тогда погибло две трети населения страны. Духовная катастрофа произошла в человеческих сердцах. Постепенно оказалось, что суицидный уровень в протестантских районах страны намного выше, чем у католиков. В 1860-х — 1870-х годах в Саксонии было втрое (!) больше самоубийств, чем в Баварии.

Артур Шопенгауэр

Не сразу, конечно, немцы изменились. Еще два столетия назад самоубийство было в Европе экзотикой. Однако о немецком, именно о немецком случае читаем мы в вольтеровском «Кандиде», где упоминается некий профессор Робек. «Профессор философии Иоганн Робек написал трактат в защиту самоубийства, раздал свое имущество бедным и утопился в реке Везер, ибо по-немецки теория требует немедленного претворения в жизнь (или в данном случае в смерть)» [51-2].

Жорж Клемансо как-то заявил: «Немцы обожают смерть. Почитайте-ка их литературу, и вы увидите: на самом деле они любят только смерть». Что ж, почитаем. Главные певцы смерти XIX — ХХ веков действительно из Германии: Гёте, Шопенгауэр, Ницше… Каждый из них — явление не национальное. Глобальное. «Воля к смерти», как индуцированный психоз, передавалась всему миру. Все внимали Германии, ее передовой науке и культуре. Внимала и Россия. Немцы для нее перестали быть «немцами», немыми, непонятными. Даже богословие русское пропиталось рациональным протестантским духом, чреватым смертью духовной. Как напишет позже Иван Солоневич, сама душа русского профессора оказалась сшитой из немецких цитат.

После 1914 года люди русские узнали, конечно, истинную «немецкую науку». Мелкопоместные поклонники Гёте; восторженные вагнерианцы из столичной богемы; бледные, как Вертер, коллежские асессоры и мрачные студентики с томиками Шопенгауэра под мышкой — все они, надев военные мундиры и гимнастерки, попробовали крупповской стали.[52]

А как русские интеллигенты аплодировали Шопенгауэру! «Шопенгауэр, почитавший за благо непоявление на свет, провозгласил ненависть к женщинам, ибо они не хотят пресечь страдания человечества, не хотят «перестать родить»… Под понятием «человек» Шопенгауэр подразумевал по преимуществу мужчину, в то время как женщине отводил место животного существа, само строение тела которого требует перемещения на четырех конечностях» [5–2]. Не знали поклонники мыслителя: вслед за отвлеченной идеей вместе с оккупационными войсками придет в Россию человек дела, штурмбаннфюрер СС доктор Рудин. И что проблема стерилизация будет касаться только местного населения.

А как у нас рукоплескали словам Ницше: человек есть нечто, что должно превзойти! Сильно сказано! Новое разумное существо якобы должно перейти в более высокое качество. И стать моральным без морали. Итак, человек превращается в сверхчеловека (уберменша). Сам философ писал: «Я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека — дьяволом».[53]

Что же подсказывала мораль (или уже ее отсутствие) самому Ницше, больному на голову сифилитику? Философ, отец которого скончался от размягчения мозга, ратовал за уничтожение всех «неполноценных». Можно сказать, был теоретиком эвтаназии. «Больной — паразит общества, — писал он. — В известном состоянии неприлично продолжать жить… Создать новую ответственность, ответственность врача, для всех случаев, где высший интерес к жизни, восходящей жизни, требует беспощадного подавления и устранения вырождающейся жизни…»

Естественно, себя, лихорадочно записывая эти «озарения», Ницше вырожденцем не считал. А его поклонники в далекой России не ведали: пройдут десятилетия, и в вырожденцы, подлежащие ликвидации, запишут их детей и внуков — только потому, что они относятся к «неполноценным» славянам.

А Вагнер… По поводу своего «Кольца Нибелунга» Вагнер писал: «Мы должны научиться умирать, и умирать по-настоящему, в самом полном смысле этого слова»… Нет, имелась в виду не память смертного часа, как ее понимает православие. Не ежеминутная готовность предстать перед Всевышним очищенным от грехов. Смерть вагнерианского героя — совсем другая… А кто, собственно, — главный герой? Зигфрид? Он умирает от предательского удара в спину. Никакой «образцовой» гибели в этом нет… Вотан? Кстати, как заканчивает свои дни повелитель Валгаллы?

Это был любимый фрагмент Гитлера. «И вот Вотан поднимается в Валгаллу, держа в руке своей обломки разбитого копья. Знаком он дает приказание… срубить высохший ствол Ясеня Мира и воздвигнуть вокруг дворца богов гигантский костер. Вот он садится на свой трон; по сторонам уселись трепещущие боги, вокруг них герои Валгаллы заполняют зал…» Сидя в ложе байрейтского театра, в этот момент фюрер едва не плакал. И вновь — чмок! — взволнованно целовал ручку невестке Вагнера…

Подлинное значение «Нибелунгов» Вагнер, по его же признанию, осознал уже задним числом. А именно — после знакомства с трудами Шопенгауэра. Философ доказывал, что необходимостью является истинное отрицание воли к жизни: «умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно — это… преимущество того, кто отверг и отринул волю к жизни».

Вагнер прочел и понял: ««Кольцо» рассказывало не об исчезновении царства Золота и пришествии царствия Любви, как он думал раньше, но скорее об уничтожении в сердце Вотана воли к жизни: оно показывало не только сожжение Валгаллы и конец богов, но конец самого мира, который погружается в бездну небытия…»

Впрочем, и во время написания опер Вагнер «остерегался — и не без причины — определенно говорить, в чем состояла, в сущности, эта «любовь», которая постоянно открывается в мифе как сила разрушения и смерти».