Сват из Перигора - Джулия Стюарт

Глава 9

Лизетт Робер открыла дверь и, увидев на пороге Гийома Ладусета с букетом стеблей артишока, предположила, что тот зашел переговорить об очередном из своих «пустячков». В таких случаях он всегда являлся без предупреждения, вооруженный дотошно вычищенными корнеплодами зимой и тщательно промытыми рюшами салата летом, которые вручал ей прямо в дверях, настаивая, что для холостяка он выращивает слишком много. И хотя съестные подношения парикмахера всегда принимались с благодарностью, существовала одна особенная пора, осень, когда Лизетт Робер со страхом ждала его стука в дверь. С улыбкой, скрывавшей, как она надеялась, ее тайный ужас, повитуха брала из парикмахерских рук пластиковую тару, до краев забитую свежими фигами, относила на кухню и ставила рядом с десятком таких же контейнеров, что натаскали ей другие односельчане, изнуренные обильной плодоносностью собственных садов. Отобрав те, что отличались мягкой податливостью мужских яичек, — они же неизменно оказывались и наиболее сладкими — следующие несколько дней Лизетт Робер храбро пыталась справиться с ними. Однако, несмотря на чарующий вкус, после двух-трех дней обжорства ее кишечник наотрез отказывался принять даже крошечный кусочек. Нерасположенная к домашним заготовкам — ибо бесчисленные банки варенья и пироги с фигами также не обходили ее стороной — и не желая выбрасывать все это в ведро, она старалась всучить оставшиеся пакеты всем, кому случалось пройти мимо ее дверей и кто проявлял недостаточное проворство, чтобы сообразить, что же там внутри. Не зная, куда деваться от урожая собственного, неудачники в свою очередь одаривали соседей, каждый из которых не находил слов для выражения своего восторга от столь неожиданно свалившегося на него счастья, но стоило двери закрыться, а пакету, наоборот, открыться, немедленно разражался трехэтажными ругательствами. Не единожды Гийом Ладусет испытывал страшное потрясение, сталкиваясь с ситуацией, когда ему предлагали его же собственные фиги и в том же самом пакете, что прошел по цепочке из как минимум семнадцати односельчан.

Визиты парикмахера к Лизетт Робер, продолжавшиеся уже много лет, практически не отличались разнообразием. В зависимости от погоды парочка устраивалась либо за кухонным столом, либо на выцветшем красном диване, приставленном к стене дома снаружи под деревянной решеткой, увитой зеленым плющом. Их дружеские беседы длились по нескольку часов, ибо, после стольких лет работы парикмахером, Гийом Ладусет мало того что овладел мастерством светской беседы, достигнув не меньшего совершенства, чем в подравнивании бачков, но и приобрел бесценный опыт в искусстве слушать. С годами Лизетт Робер научилась мириться с упорным нежеланием собеседника передавать ей слухи, которыми его обильно снабжали клиенты, и довольствовалась сущими крохами. Сама связанная по рукам и ногам врачебной тайной, к тому же наделенная каким-то неестественным отвращением к сплетням, повитуха просто поднимала эти крохи и прятала в кунсткамеру памяти. Время от времени, в моменты особенной скуки, она открывала дверцу, вынимала тот или иной экспонат, подносила к свету и проводила по нему пальцем. А затем возвращала обратно и запирала замок до лучших времен.

Во время их светских бесед Гийом Ладусет галантно отводил взгляд, стараясь не пялиться на нижнее белье повитухи в столь соблазнительно провокационной близости: либо на веревке в саду, либо на сушилке перед камином. И лишь когда в разговоре наступала пауза, он вдруг — точно мысль эта только сейчас пришла ему в голову — объявлял: «Кстати, Лизетт, я как раз собирался тебя кое о чем спросить. Так, пустячок…» — и вываливал очередное медицинское беспокойство, которое тревожило его в тот момент.

С самого детства Гийом Ладусет страдал легкой формой ипохондрии. Мать его, убежденная, что сын подхватил сию болезнь в школе, целый месяц не пускала мальчишку в класс, дабы не заразился еще сильнее. Она тотчас велела мужу разбить садик с лекарственными травами рядом с их огородом, чтоб обеспечить сына смесями и отварами, необходимыми для лечения. Ропот материнского беспокойства оказался настолько шумным, что немедля разбудил в ней другие страхи. Она потребовала окружить лекарственный садик самшитом, известным своей способностью отводить грозовые бури, ибо с тех пор, как юный Ив Левек поведал ей о трагической судьбе своего деда, погибшего в поле во время грозы, мадам Ладусет втемяшила себе в голову, что ее драгоценного супруга непременно настигнет смертоносная молния. Когда же, спустя час после ее настоятельной просьбы, выяснилось, что мсье Ладусет даже не пошевелился в своем любимом кресле у очага, она строго-настрого предупредила мужа, что до тех пор, пока задание не будет исполнено, он может забыть о супружеском ложе. Весь остаток дня она демонстративно не разговаривала с ним и втихаря посеяла по периметру сада дягиль — для защиты домочадцев от жутких напастей.

На самом деле мсье Ладусет, который обычно воздерживался от потакания сумасбродным идеям жены, в тот день действительно собирался разбить садик с лекарственными растениями — исключительно ради удовольствия. Но стоило делу дойти до угроз, тут же — из чистой вредности — передумал и следующие три ночи спал в ванной, укрывшись влажным голубым ковриком. В конце концов жена сама позвала его обратно, поскольку не могла больше слышать, как муж стучит костями о деревянный пол, дергаясь и подпрыгивая во сне, — ведь груз семейной Библии не придавливал его к ложу.

Как правило, после обозначения своей медицинской проблемы Гийом Ладусет удовлетворялся настойчивыми заверениями Лизетт Робер, что до смерти ему еще очень и очень далеко. Лишь однажды она всерьез посоветовала парикмахеру обратиться к врачу. То был период, когда повитуха начала втайне подозревать, что Гийом страдает острой формой любовного томления — заболевания более ужасного, чем все, о чем ей приходилось читать в медицинских справочниках. Несколько месяцев после своего визита к врачу — кстати, полностью подтвердившего опасения повитухи — Гийом Ладусет всячески избегал заходить к ней домой из страха, что та непременно спросит об объекте его симпатий. И вновь разговаривать с соседкой он начал лишь после того, как столкнулся с ней на рынке и, не удержавшись, спросил: мол, не кажется ли той, что белки глаз у него ненормально желтые. Выслушав клятвенные заверения, что белки такие же белые, как и яйца, которые он только что купил, парикмахер возобновил регулярные визиты к повитухе. Уже в следующий свой приход он приволок столько тыкв и горлянок, что потянул некую непонятную мышцу в спине, и ему потребовалась экстренная медпомощь…

Лизетт Робер гостеприимно распахнула дверь и чуть отступила, давая свахе возможность протиснуться со своим букетом артишоков, чьи норовистые заостренные кончики всерьез угрожали сбить с толку его педантично-правильные усы. Теперь, когда Гийом сам имел дело с томящимися любовью, повитуха была рада видеть его даже больше обычного и проводила гостя на кухню, надеясь пополнить свою коллекцию местных сплетен очередным экспонатом. Она тотчас предложила свахе привычный бокал «перно». Гийом Ладусет, все эти годы мужественно сносивший оскорбления ширпотребной микстуры, сварганенной в соседнем департаменте Шарент, понимал, что теперь уже слишком поздно признаваться в своем отвращении к этому пойлу, и принял бокал с улыбкой, скрывавшей, как он надеялся, его тайный ужас. Оба согласились, что сегодня чересчур жарко, чтобы сидеть снаружи, так что сваха сложил артишоки на стол, выдвинул деревянный стул и сел. Постукав задниками по полу, чтобы кожаные сандалии отлипли от взмокших подошв, он сбросил их вовсе и с наслаждением отдался прохладе кафельных плит.

— Тебе, кстати, повезло, что ты застал меня, — заметила Лизетт Робер, присаживаясь напротив с бокалом красного. — Я только-только вернулась.

— Откуда?

Гийом прищурился, пытаясь прочесть ярлык на обратной стороне баночки с фиолетовой горчицей, сделанной из виноградного сусла.

— Я навещала Эмилию Фрэсс в замке.

Услышав знакомое имя, Гийом был настолько ошеломлен, что моментально забыл о беспокойстве по поводу своего зрения. После возвращения Эмилии он видел ее всего однажды, хотя часто прогуливался по деревне, лелея надежду увидеть ее хоть одним глазком, а если кто-нибудь проходил мимо окна «Грез сердца», тут же вскидывался. В тот единственный раз она не спеша шла по Рю-дю-Шато — той, что действительно вела к замку, — с корзиной продуктов, в причудливом платье из изумрудной тафты, будто обрезанном по колено. Провожая Эмилию взглядом, Гийом заметил, как что-то сверкнуло в ее заколотых серебристых волосах. С тех пор этот образ не давал Гийому покоя — скреб его сердце, как кошка лапой, обматывался вокруг ног, мешая ходить, даже по ночам беспокойно ворочался рядом и утихомиривался лишь под утро, чтобы уже через минуту тычком вытолкнуть Гийома из сна.