Роковые обстоятельства - Олег Валентинович Суворов

Половой в растерянности направился к хозяину трактира, массивной тушей громоздившемуся за стойкой. Тот выслушал пожелание студентов без малейшего удивления и тотчас распорядился, после чего половой исчез в заднем помещении трактира.

Пока студенты докуривали и допивали, он успел вернуться обратно, торжественно неся перед собой круглый предмет, завернутый в серую бумагу и завязанный розовой ленточкой с кокетливым бантиком на верхушке.

— Вот, пожалте, ваш презент, — улыбнулся он, аккуратно ставя сверток на стол, — упаковал в наилучшем виде.

— Это действительно тыква? — фыркнул Воробьев, недоверчиво тыкая в нее пальцем.

— Она самая-с, не извольте сомневаться.

— Здорово! Молодец! Рассчитайся с ним за все, Петька, и не забудь дать на чай. Пошли, Денис…

— Чего-то я все-таки не пойму, — продолжал бормотать Винокуров, выбираясь на улицу непослушными ногами и пытаясь запахнуть шинель, раздуваемую сильным ветром, — что вы задумали и на хрена вам тыква? Девочкам дарить, что ли, или самим съесть?

— Сейчас, брат, поймешь, — весело отвечал Ливнев, выскакивая следом из трактира с тыквой под мышкой и ловко подхватив пошатнувшегося Дениса, — сейчас ты сам все увидишь… Эй, Гришка, где этот чертов извозчик? Гони его сюда!

Не прошло и минуты, как к ним подлетели сани, в которых уже сидел Воробьев. Денис и Ливнев плюхнулись напротив, и возница взмахнул кнутом.

— Останови, как только увидишь городового, — крикнул ему Воробьев, и сани понеслись по Итальянской улице в сторону Фонтанки.

Ждать пришлось недолго — городовой торчал на пересечении Садовой с Невским проспектом.

— Стой! — дружно воскликнули Ливнев и Воробьев, после чего последний кивнул приятелю: — Действуй, Петька!

Денис несколько протрезвел, однако действия приятелей по-прежнему были ему невдомек.

Тем временем Ливнев осторожно выбрался из саней и медленно, держа сверток на вытянутых руках как величайшую ценность, приблизился к наблюдавшему за его странными действиями городовому.

— Это чегой-то вы?.. — начал было полицейский, но Ливнев перебил его нарочито взволнованным голосом:

— Возьмите это у меня, умоляю! Берите же скорей, ну! — и почти насильно сунул сверток в руки опешившему городовому. — А теперь будьте осторожны — там бомба!

Пока городовой испуганно таращил глаза, не зная, что делать со столь неожиданным подарком, Ливнев опрометью бросился обратно и, с разбегу прыгнув в сани, хлопнул по спине извозчика:

— А теперь, брат дядя, жарь на Шпалерную.

Не успели сани отъехать, как Воробьев и Ливнев залились веселым смехом:

— Ну и рожа у него была, ну и рожа! — ликовал Григорий. — Теперь полчаса с места не сойдет, все думать будет!

— Как бы не замерз служивый! — вторил ему Петр, делая рукой непристойный знак.

Через минуту к общему веселью присоединился и Денис, до которого наконец-то дошел смысл этой весьма циничной проказы — ведь со дня убийства царя похожим свертком не прошло и месяца. Но, кажется, сейчас это понимал только извозчик, с укоризной оглянувшийся на захмелевших студентов.

Сани свернули с Садовой, переехали по мосту через Фонтанку в районе Симеоновской церкви и покатили по Литейному проспекту. Ехать пришлось довольно долго, так что когда они подъехали к публичному дому, располагавшемуся на задворках Шпалерной улицы, студенты успокоились и несколько протрезвели, а «любомудр Гришка» даже взгрустнул. Несколько раз он свистел и махал из саней проходившим мимо курсисткам, но, не дождавшись ответной реакции, шумно вздохнул, выпустив на мороз облако пара не меньшее, чем везшая их лошадь. Наконец, состроив скорбную физиономию, он заявил:

— Эх, братцы, когда на смертном одре для меня наступит пора подводить итоги прожитой жизни, то главное, о чем я буду жалеть, — так это о тех чудных девушках, которым явно понравился, но которые не стали показывать этого, спугнув мои робкие поползновения своей подчеркнутой невозмутимостью!

— Да, — подхватил Денис и тут же продекламировал:

…Поздно будет вспоминать,

И поздно будет ждать ответа,

К другим придет пора расцвета,

А нам придется умирать!

Оба приятеля весьма почитали склонность Винокурова к «стихоплетству» и по очереди уважительно пожали ему руку.

— Молодец, Дениска, — добавил при этом Воробьев, — какой из тебя медик, иди в поэты!

— Какой из меня поэт, если я люблю не столько воспевать, сколько препарировать природу, — отшутился тот. — Однако долго еще?

— Почти приехали, — отвечал Ливнев, пристально разглядывая обшарпанные здания, — сейчас, сейчас, это должно быть рядом, за церковью Всех Скорбящих…

— Надеюсь, что после посещения сего злачного места, мы не присоединимся к их числу, — пошутил Воробьев, всегда готовый ерничать над чем угодно.

Наконец нужный дом был найден. Студенты расплатились с извозчиком и, как-то разом посерьезнев, словно шли на экзамен, стали подниматься по грязной лестнице. Впрочем, они уже не первый раз посещали бордели, хотя еще и не успели стать их завсегдатаями. Особенно это касалось Дениса, который направлялся «к девочкам» всего лишь второй раз в жизни.

Оказавшись в теплой, прокуренной гостиной, молодые люди быстро «оттаяли» и вновь повели себя достаточно развязно. Пока Григорий и Денис с любопытством присматривались к полусонным девицам, сидевшим вдоль стен, Ливнев заказал полуштоф водки, хотя половой усиленно навязывал ему шампанское.

— Зря ты это сделал, — наставительно заметил Воробьев, — смотри, развезет с мороза…

— Ерунда! — отмахнулся Петр. — Что я, свою дозу не знаю?

— И это говорит человек, который после каждой второй попойки живо интересуется — «ну, как там вчера, весело было?»

— Ерунда, — снова повторил Ливнев и, не дожидаясь приятелей, жадно выпил свою рюмку. — А сегодня тут есть очень даже ничего экземплярчики…

И он пьяно оглядел зал, где находилось четыре девушки, не торопившиеся проявлять инициативу, но с любопытством поглядывавшие на студентов. Первой была широкозадая, курносая и румяная девка — явно из крестьянских дочерей, некогда соблазненных барином; второй — худенькая, высокая и стройная смуглянка, с некрасивым, но очень подвижным лицом и большими, черными, совершенно нерусскими глазами; третьей — малого роста худенькая блондинка с бледным, хотя и хорошеньким личиком и замечательными голубыми глазками; четвертая же девушка была настолько невзрачной, что с трудом поддавалась описанию.

— «Сперва жена себя прехитро украшает, — вдруг начал цитировать Воробьев, — приятные сандалии обувает, и лицо и выю себе вапами[9] повалит, и черности себе в очесах добавит, а, когда идет, ступает тихо и шею слегка обращает и зрением умильно взирает, уста с улыбкой отверзает и все суставы в прелести ухищряет…»

— Говорят, что из таких вот падших женщин получаются самые замечательные жены, — перебил Ливнев, наливая себе еще одну рюмку.

— Вот это уж действительно ерунда! — энергично возразил «любомудр Гришка». — Точнее сказать, это миф, который придумали сами падшие