Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

В первой половине рассказа дед подробно, слишком, может быть, подробно, педантично информировал слушателей о мельчайших деталях и микроскопических фактах, вроде прутика в банке с вареньем, старательно перекидывал мостки от одного такого факта к другому, затем к третьему, которые он бросал, как камни, в поток бытия, бесшумно текущий по песчаному ложу времени. Они падали в воду, ложились на дно, и когда поток ударялся об них, можно было расслышать шум ушедшей в прошлое жизни, ощутить ее напор и течение. Но ближе к середине рассказа дед увлекался. Он уже не шел, а воспарял над своими мостками, начинал чувствовать себя не столько летописцем, сколько певцом душевных порывов, одинаковых во все времена и понятных без всяких деталей. Порой вдохновение заставляло его пренебрегать даже самыми необходимыми сведениями.

На вопрос о доводах, которыми оперировал Иван Дмитриевич, обвиняя Хотека в убийстве, дед отвечал нехотя, считая, что не в том суть: уж какие там особенные доводы! Логика элементарная. Стрекалова же говорила, что граф боялся и ненавидел фон Аренсберга. Правда, Иван Дмитриевич не сразу понял, какого именно графа она имела в виду. Вначале думал, что Шувалова… Дело простое! В Вене, в тамошнем Министерстве иностранных дел, фон Аренсберга прочили на место Хотека (об этом тоже упоминала Стрекалова), и тот, не желая уходить в отставку, собирал на конкурента компрометирующее досье по фактам его частной жизни: карты, вино, женщины. Хотек подкупил княжеского швейцара, требуя от него доносов на хозяина, посылал своих людей следить за домом в Миллионной. Тут жандармы вовсе были ни при чем, хотя они об этом знали и докладывали, видимо, канцлеру Горчакову. Такое соперничество могло быть использовало в дипломатических интригах. Вот она, та самая тайна, затрагивающая государственные интересы России, в которую Певцов с таким оскорбительным высокомерием отказался посвятить Ивана Дмитриевича. Пришлось ему самому догадываться, как, впрочем, и о том, что Хотек, узнав про любовницу князя, отправил письмо ее обманутому супругу, чтобы спровоцировать скандал и дуэль. «Тогда уж, — думал он, — фон Аренсбергу послом точно не быть!» Отправил, три дня подождал — ни о какой дуэли не слыхать. Тут-то Хотек и решился на последний отчаянный шаг: для отвода глаз, дабы пустить следствие по ложному пути, он велел своему приспешнику запустить в посольскую карету куском кирпича, а ночью вместе с ним явился в Миллионную и задушил бедного князя, имевшего несчастье составить ему конкуренцию на дипломатическом поприще. Ну, пусть сам не приходил, сидел дома. Это не имеет значения.

Ключ от парадного Хотек еще раньше на время взял у подкупленного швейцара и по образцу заказал точно такой же. Слухи о том, будто убийство носит политический характер, он сам и распустил, еще вчера послав помощника по трактирам. Что касается косушки из-под водки, обнаруженной на подоконнике, то она была оставлена там с прямо противоположной целью — показать, что в доме побывали бродяги, уголовные, для которых естественно позариться на золотые наполеондоры. Расчет был на следующее: политическим убийством должны заниматься жандармы, уголовным — полиция, и при их взаимной антипатии они будут лишь мешать друг другу. А чтобы не так мучила совесть, Хотек предполагал использовать свое преступление на благо отечества. Шантажируя Шувалова, он решил добиться запрещения «Славянского комитета». Остальные требования нужны были ему для пущего испуга. Можно, даже нужно их снять, если будет удовлетворено главное.

Все это Иван Дмитриевич и высказал Хотеку.

Тот поначалу криво усмехался, напоминал Шувалову про больницу, про умалишенных, куда следует поместить этого сыщика, спрашивал, достаточно ли хорошо все присутствующие понимают, на кого именно ложатся оскорбления, нанесенные полномочному послу императора Франца-Иосифа. Потом он стал ругаться, рвался к выходу, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью и лишь после того, как поручик отобрал у него трость, весь как-то съежился, присмирел и затих. Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене.

«Что он там видел? — спрашивал дед, и сам же отвечал: — Три слова, начертанные огненными буквами: Мэне, Тэкел, Фарес…»

— Признайтесь, ведь ваш почерк, — мягко сказал Иван Дмитриевич.

Хотек, не владея собой, сделал очередную попытку схватить письмо, тоже безуспешную.

Пудра слиплась чешуйками на его влажном от холодного пота лице. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Пошатываясь, он добрел до дивана, сел. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта.

— Ваше сиятельство, — обратился Иван Дмитриевич к Шувалову, — вам понадобится моя помощь при составлении доклада государю?

— А? — очнулся тот.

— Или уж сами напишете?

Шувалов почувствовал, как его переполняет почти непристойное языческое ликование. Зиявшая перед ним бездна вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, глядя на Хотека сверху вниз. Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться прямо ему в лицо, Шувалов сказал:

— В Европе-то узнают! А?

— Он это письмо писал! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство!

Первым, отбросив условности, засмеялся Шувалов, и тут же всех словно прорвало. Поручик от возбуждения приплясывал на месте. Шуваловский адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка. Улыбаясь, Певцов игриво подталкивал, подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: дескать, чего в нашем деле не бывает! Забудем, дружище… Стрекалов и тот хихикнул. Только Стрекалова не присоединилась к общему веселью, да сам Иван Дмитриевич отчужденно помалкивал. Ведь суток не прошло, как здесь, в соседней комнате, человека убили. Пусть даже суетного человека, пустого, порочного, но Стрекалова-то любила его и таким. И если верно говорят, что о достоинствах мужчины нужно судить по женщине, которая его любит, тем более омерзительным казался этот смех, это дикое торжество. Жрецы и жертвы, взявшись за руки, сплелись в хороводе…

Несколько минут назад Стрекалова закрывала руками глаза, а теперь заткнула пальцами уши.

— Ваше сиятельство, это выглядит неприлично, — сказал Иван Дмитриевич, подходя к Шувалову.

Тот кивнул и поднял руку.

— Прошу внимания!

— Внимание, господа! Внимание! — подхватил Певцов.

— Всем вам настоятельно советую молчать о том, что вы здесь узнали, — объявил Шувалов. — Это тайна, затрагивающая интересы России. Разгласившие ее будут арестованы по обвинению в государственной измене.

«Ага, — прикинул Иван Дмитриевич, — а ведь и в самом деле можно теперь шантажировать и Хотека, и даже императора Франца-Иосифа. Посол-убийца! Позор на всю Европу, скандал… Только вот вопрос: польза-то будет России или только графу Шувалову? Или России в его лице? А заодно и Певцову в лице Шувалова?»

— А я всем расскажу! — выкрикнула Стрекалова. — Пускай все знают! Делайте со мной что хотите.

Стрекалов поддержал жену:

— И я… Слышишь, Катя?

— Вы меня поняли, господа, повторять не буду. Все, балагану конец… Ротмистр! Эту публику гнать отсюда.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— То есть как, — изумился поручик, — гнать?

— В шею, — сказал Шувалов.

Поручик, по-прежнему сжимавший обнаженную шашку, хотел сунуть ее в ножны, но пальцы дрожали. Стрекалов помог — направил лезвие.

— Пойдем, брат, — сказал ему поручик. — Не нужны мы им.

Осколки разбитой скляночки захрустели под его сапогами.

— Катя, где твое пальто? — спросил Стрекалов.

Не дождавшись ответа, он заглянул в спальню, взял с кресел дульет и потянул жену за руку. Она повиновалась неохотно, как дитя, которое хочет остаться там, откуда уводят. Чавкнуло под ее башмачком грибное месиво, последний раз плеснул у порога траурный подол, унеслась во тьму белая стрелка — разлезшийся шов на спине.

На Ивана Дмитриевича она даже не оглянулась, и Стрекалов равнодушно скользнул по нему взглядом. Обломив свои рога о собственную грудь, он гордо нес полегчавшую голову, вел жену за руку, и она не отнимала руки. Даже поручик, хотя недавно готов был ради Ивана Дмитриевича из рая в ад перебежать, на прощание не сказал ему ни слова.

Все трое гуськом втянулись в коридор. Их выгнали, выставили, отбросили за ненадобностью. Но ничто не могло их унизить. С ними и с Боевым было истинное мужество, истинная любовь. Позади оставалась жалкая мышиная возня.

На рассвете, вскоре после того, как часы в столовой Путилина-младшего пробили двенадцать раз, отмечая минуту смерти Ивана Дмитриевича, хозяин встал и предложил гостю полюбоваться восходом. Они вышли в сад, где стоял нежный, при безветрии особенно сильный и чистый запах влажной зелени. Выбирая из травы бело-розовые земляничины, раздвигая кусты цветущего шиповника, спустились к Волхову. Солнце еще не взошло. Под белесым небом поверхность реки казалась пустынной и белой, туманом курилась полоска ивняка на противоположном, пойменном берегу. Там же темнел причаленный паром.