Я вещаю из гробницы - Алан Брэдли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При мысли о вероятной реакции викария я фыркнула. Выражение его лица…
Мои мысли прервал пронзительный вопль.
Я резко обернулась и обнаружила себя лицом к лицу с одетым в черное привидением.
У меня кровь застыла в жилах. Моим изумленным мозгам потребовалось несколько секунд, чтобы опознать привидение.
Синтия Ричардсон.
Она видела, как я выплыла из глухой стены, еще больше испачканная могильной грязью, чем в прошлый раз.
Ее челюсть отвисла, глаза выкатились.
— Ханна! — выдохнула она.
Глаза Синтии закатились, и она рухнула на пол, будто ее подстрелили.
Меня будто обдало ледяной водой.
«Ханна» — это имя, которое викарий произносил во сне в ту ночь, когда снегопад запер их с Синтией в Букшоу.
«Ханна, пожалуйста! Нет!»
Я будто снова услышала его страдальческий шепот.
Тогда я еще подумала, кто такая Ханна, и вновь задумалась об этом сейчас, уставившись на лежащую в обмороке Синтию.
В обмороке? Или она мертва?
Не могла же она умереть от испуга? Такое случается.
Я встала на колени рядом с ней и приложила палец к сонной артерии, точно так, как не раз делал Доггер. И нащупала сильный равномерный пульс.
У меня вырвался вздох облечения, во всяком случае, я ее не убила.
Следующим моим действием было убедиться, что она лежит удобно и нормально дышит. По курсам скорой помощи, которые читали девочкам-скаутам, я помнила, что жертву шока следует держать в тепле.
Я сняла свое тяжелое пальто и прикрыла ее, с состраданием думая о том, до чего же она маленькая — ненамного больше меня.
Прислушиваясь к дыханию, вырывающемуся из ее рта — вдох и выдох, — я вспомнила, как Синтия застала меня, когда я забралась на алтарь, чтобы взять образец синей краски со средневекового витража с целью химического анализа. Синтия перекинула меня через колено и отшлепала прямо на месте, найдя неподобающее применение экземпляру «Псалмов современных и древних».
Со временем этот эпизод стал казаться почти комическим. Но я до сих пор так и не простила ей свое первое в жизни настоящее наказание — если не считать моих сестриц конечно же.
Теперь, стоя рядом с ней на коленях, я хотела наслаждаться возмездием.
Но не могла. Просто не могла.
Должна ли я оставаться рядом с ней? Присматривать, пока не взойдет солнце?
Или мне побежать к доктору Дарби за помощью? Или разбудить викария?
Эти вопросы вертелись в моей голове, когда я услышала тихие шаги за спиной. Я вскочила и повернулась.
Передо мной стоял викарий, белый как мел.
— О боже, — сказал он, — о боже мой. Я так этого боялся.
Не «Что ты вынюхиваешь в церкви посреди ночи?» или «Что ты делаешь рядом с моей возлюбленной женой» и не «Что ты с ней сделала?».
Просто «О боже, я так этого боялся».
Боялся чего? — задумалась я.
И, если уж на то пошло, что Синтия делала в церкви посреди ночи? Вдруг это она…
Я не могла додумать до конца эту нелепую мысль.
— Думаю, она упала в обморок, — довольно глупо сказала я и с удивлением поймала себя на том, что заламываю руки.
— Это не в первый раз, — произнес викарий, покачивая головой, — нет, не первый.
Не зная, что делать, я просто стояла с глупым видом.
— Флавия, дорогая, — сказал он, опускаясь на колени рядом с телом Синтии. — Помоги мне отнести ее домой.
Странные, неестественные слова. Почему бы не дать ей прийти в сознание, перед тем как возвращаться в дом викария?
Это ведь не то же самое, как если бы она напилась в общественном месте и ее надо скорее увести с глаз долой, пока не увидели прихожане.
Или то же?
Нет, не может быть. Я не почувствовала ни малейшего запаха алкоголя, а ведь я горжусь своей способностью унюхивать кетоны.
— Конечно, — ответила я.
Викарий поднял жену с такой легкостью, будто она весила не больше куклы, и быстро понес ее по центральному проходу к дверям.
Я последовала за ним по мокрой кладбищенской траве к его домику, осматриваясь по сторонам, не следит ли за нами кто-нибудь из-за надгробий, но никого не было. Нарушители скрылись.
Около дома я обогнала викария и открыла перед ним дверь.
— В кабинет, — сказал викарий, когда я включила слабую лампочку в маленькой прихожей.
Кабинет, как обычно, представлял собой скопище книг. Я переставила несколько стопок ветхих томиков с дивана на пол: с того же дивана, заметила я, на котором лежала Мэг во времена дела Руперта Порсона.[38]
Викарий подоткнул мое пальто вокруг тела жены так осторожно, как будто укладывал спать ребенка.
Она чуть шевельнулась и застонала. Он нежно прикоснулся к ее лицу.
Глаза Синтии открылись, и она неловко повела взглядом в разные стороны.
— Все хорошо, дорогая, — произнес викарий. — Все в порядке.
Их взгляды встретились, и случилось чудо.
Она улыбнулась!
Синтия Ричардсон улыбнулась!
Я всегда считала эту женщину крысой, хотя, может быть, я несколько предубеждена против нее. Ее застывший оскал, выступающие зубы и постоянно нахмуренные брови придают ей вид злобного грызуна.
И тем не менее Синтия улыбалась!
И, чтобы быть до конца честной, я вынуждена признать, что ее улыбка была из тех, что обычно называют сияющими.
Ни одна Мадонна никогда не смотрела на своего младенца с такой нежностью; ни одна невеста никогда не улыбалась своему жениху с такой любовью, как Синтия Ричардсон викарию.
Я чуть не прослезилась.
— Мне сбегать за доктором Дарби? — спросила я. — Я мигом, одна нога тут, вторая там.
Правда заключалась в том, что мне хотелось оставить их наедине в такой момент. Я была лишней.
— Нет, — возразил викарий. — Ей просто нужен отдых. Посмотри, она уже спит.
И действительно. Сохраняя остатки этой чудесной улыбки в уголках рта, Синтия задремала.
Это подтвердило легкое похрапывание.
— Что произошло? — осторожно спросил викарий. — Должно быть… она, должно быть, испугалась.
— Это длинная история, — ответила я.
— Расскажи мне, — мягко попросил он. — У нас вся ночь впереди.
Одна из причин, почему я люблю нашего викария Денвина Ричардсона, это то, что он принимает меня такой, какая я есть. Он не задает идиотских вопросов.
Он не хочет знать, к примеру, чем я занималась в два или три часа утра в церкви, когда, покрытая могильной грязью, вошла в церковь через панель органа.
Он не хочет знать, почему я не дома, не лежу уютно в кроватке и не вижу младенческие сны.
В общем, он обращается со мной как с взрослым человеком.
Это дар.
Для нас обоих.
Вот почему я нарушила свое давнее правило и не только взяла на себя ответственность, но и добровольно поделилась информацией.
— Боюсь, это моя вина. Я ее испугала. Она приняла меня за кого-то другого.
Викарий печально поднял брови. Больше ему ничего не надо было делать.
— Она сказала «Ханна», — продолжила я. — И упала в обморок.
Повисло долгое молчание того сорта, когда, в замешательстве, ты отчаянно хочешь что-то сказать, но боишься или приходишь в еще большее замешательство и молчишь.
— Ханна, — медленно произнес он. — Ханна… была нашей дочерью.
Такое ощущение, что на меня свалилось что-то ужасно тяжелое: тяжелое, как целая вселенная, но только невидимое.
Я ничего не сказала.
— Она погибла, когда ей было четыре года, — сказал викарий. — Я убил ее.
14
Я с трудом набрала воздух, чтобы заговорить.
— Наверняка это не так, — выдавила я.
Прошла еще одна вечность, прежде чем викарий снова заговорил:
— Семь лет назад в рождественские каникулы я взял ее с собой на вокзал в Доддингсли, когда ездил за падубами для церкви, как обычно. Ханна любила Рождество… всегда хотела во всем участвовать. На платформе кто-то меня остановил… бывшая прихожанка… мы не виделись много лет… хотела поздравить меня с праздником, понимаешь ли… и я выпустил ручку Ханны… только на секунду, видишь ли, но… Поезд… поезд…
Внезапно по его щекам покатились слезы.
Я наблюдала, как моя рука потянулась к его руке.
— Я кричал ей вслед, пытался позвать ее…
— Мне так жаль, — сказала я, одновременно понимая, как бесполезны слова сочувствия, даже когда это все, что у нас есть. — Так жаль, — повторила я.
— Если бы она осталась жива, — в слезах добавил викарий, — она была бы твоей ровесницей. Синтия и твоя мать были близкими подругами, знаешь ли, Флавия. И они должны были стать матерями одновременно.
Еще один паззл из тех, что составляли Харриет, встал на место.
— Мне так жаль, — повторила я. — Я не знала.
— Откуда тебе знать? — сказал викарий. — Добрые люди Бишоп-Лейси сговорились молчать. О смерти Ханны не говорят. Они думают, что мы не знаем об этом, видишь ли, но мы знаем.