Газета Завтра 381 (12 2001) - Газета Завтра Газета

— Большевиком же его я делать никак не могу".

Поражением закончились попытки литературных и политических властей вынудить Шолохова пойти на отступление от исторической правды и сделать из Григория Мелехова, хотя бы в конце книги, "большевика". Оказывается, этого хотел и Сталин. Начались эти попытки сразу после опубликования первых двух книг романа "Тихий Дон".

Е. Г. Левицкая вспоминает: "Как-то случайно встретилась я с Панферовым. "Вот вы дружите с Шолоховым — убедите его, чтобы он закончил "Тихий Дон" тем, что Григорий станет большевиком. Иначе "Тихий Дон" не увидит света". "А если это не соответствует жизненной правде?" — возразила я. "Все равно — так надо". Когда я сказала М. А. об этом, он усмехнулся и ответил: "Вопреки всем проклятым братьям-писателям, я кончу "Тихий Дон", как считаю правильным".

Из этого же письма Ставского Сталину явствует, насколько велико было политическое давление на Шолохова, особенно со стороны местных властей. Это давление и вновь начавшиеся на Дону репрессии и привели Шолохова к внутреннему кризису, настолько сильному, что, как пишет Ставский Сталину, "в порыве откровенности М. Шолохов сказал: "Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится".

"Я воспринял это как признание о мыслях про самоубийство", — комментирует эту фразу Шолохова Ставский. Думается, комментарий этот неточен. "Мысли", от которых самому Шолохову становилось страшно, были связаны, конечно же, не с самоубийством, но с переоценкой ценностей, утратой веры в связи с категорическим неприятием того, что происходило в родном ему Вешенском районе и во всей стране.

"ПОДИ ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ НЕ ВЕРБЛЮД" Можно с уверенностью сказать, что командирование Сталиным Ставского на Дон было связано с тем, что Сталин получил от Ежова сведения о готовящемся аресте Шолохова, а возможно, и просьбу на согласие. Арест Шолохова местными органами внутренних дел был уже подготовлен, но его невозможно было осуществить без согласования со Сталиным. Зная о готовящемся аресте Шолохова, Сталин и направил на Дон Ставского. 1937 год был годом, когда органы ОГПУ и их люди на Дону получили, наконец, реальную возможность полностью рассчитаться с Шолоховым и за "Тихий Дон", и за его критику действий местной власти в пору коллективизации. Руководивший ОГПУ края в начале 30-х годов Е. Г. Евдокимов, планировавший арест Шолохова еще в 1930-1931 годах, становится к 1937 году первым секретарем Ростовского обкома партии, то есть — полным хозяином области. Началась планомерная подготовка к аресту и уничтожению Шолохова.

Как альтернатива аресту предполагалось перемещение Шолохова с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр — чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику его творчества.

Предшественник Евдокимова на посту партийного руководителя области Шеболдаев настойчиво убеждал Шолохова "переменить место жительства", — об том Шолохов писал Сталину. "При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику, необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, так как крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие обещал".

А Ставский еще на Пленуме РАППа в 1929 году говорил "о необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район".

Это мнение Ставский повторил и в своем письме Сталину в 1937 году: "Лучше всего было бы для Шолохова (на которого и сейчас влияет его жены родня, — от нее прямо несет контрреволюцией) уехать из станицы в промышленный центр, но он решительно против этого, и я бессилен его убедить в этом".

Вырвать, выкорчевать Шолохова из родных мест, лишить его корней, разорвать связи с родной землей — таково было одно из важных направлений "перевоспитания" художника, с тем, чтобы сделать его "своим". Лишить его возможности защищать народ. А если он не "перевоспитается" — уничтожить. И подготовка к этому велась самым активным и серьезным образом.

Как писал Шолохов Сталину, "ближайшие соратники" первого секретаря обкома Шеболдаева "не таясь, говорили, что Шолохов — кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества, вешенские шеболдаевцы каждое мое выступление в защиту несправедливо обиженного колхозника истолковывали как защиту кулацких интересов, а нач(альник) РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина... "Тихого Дона"! Брали, что называется, и мытьем и катаньем".

Как видите, не только белогвардейцев и "братьев-писателей", но и работников ОГПУ, переименованного в 1937 году в НКВД, занимал вопрос о плагиате. Однако и их поиски оказались безуспешными.

При этом вся эта возня вокруг Шолохова, затеянная органами внутренних дел, прикрывалась все той же мнимой "заботой" о Шолохове, за которой — стремление приручить его, сделать "своим".

"Мы не хотим Шолохова отдавать врагам, хотим его оторвать от них и сделать своим!", — приводит Шолохов слова партийного секретаря Евдокимова. — Вместе с тем товарищ Евдокимов также и добавил: "Если б это был не Шолохов с его именем, он давно бы у нас был арестован".

И эти же слова не были пустой угрозой.

Буквально сразу же после визита в Вешенскую Ставского местные власти начали практически готовить арест Шолохова. Осуществление провокации было поручено чекисту еще со времен гражданской войны И. С. Погорелову, которого шантажом и угрозами вынудили согласиться изобличить Шолохова как "главу контрреволюционного подполья, готовившего восстание на Дону". Но произошла осечка! Погорелов рассказал об этом "задании" Шолохову. Воспоминания бывшего секретаря Вешенского райкома П. К. Лугового "И потом и кровью", и самого И. С. Погорелова воссоздают эту страшную картину того, как готовился арест и расправа над Шолоховым. Перед этим по обвинению во "вредительстве" было арестовано почти все советское и партийное руководство Вешенского района, а также многие родственники Шолохова. Шолохов находился фактически, как он писал, "под гласным надзором".

Лишь прямое обращение к Сталину и фактически бегство из Вешенской вместе с Погореловым в Москву, осуществленное по всем законам детективного жанра, спасли Шолохова от неминуемого ареста.

"...Шацкому (один из руководителей Вешенского ОГПУ. — Ф. К. ) и остальным надо было после ареста Лугового, Логачева и др. арестовать моих родственников, чтобы показать, что мое окружение — политическое и родственное — было вражеское, чтобы насильственно вырвать у арестованных ложные показания на меня, а потом уже, приклеив мне ярлык "врага народа", отправить меня в тюрьму", — писал Шолохов Сталину.

Шолохов в письме Сталину рисует ужасающую картину беззаконий, издевательств и пыток ни в чем неповинных людей — его товарищей, вешенцев. Мучения и пытки были настолько страшными, пишет Шолохов, что "расстрел или другое наказание казались избавлением". Над неповинными людьми "издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругивались, били, угрожали: "Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки — перебьем ноги. Ноги заживут — перебьем ребра... В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти".

Пытками выбивались доносы на Шолохова.

"Следователь Маркович кричал: "Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь?!" Бил по лицу". К концу четвертых суток Логачев — (председатель Вешенского райисполкома. — Ф. К. ) подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь".

Письма Шолохова Сталину о событиях 1937-1938 годов и сегодня звучат как гневный обвинительный акт против беззакония, несовместимого с гуманными идеалами социализма. Никакая, даже самая гуманная цель не оправдывает преступные средства. Шолохов, намного опережая время, первым высказал эту горькую, трагическую правду Сталину.

"Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователя, глубоко порочен: этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело... Произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других, и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой. Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным".