Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да и то сказать, с комариком воевать – не с людями на ножах драться…
Межняк не знает, много ли они прошли, далеко ли ещё до сиреньего озера. Может быть, ещё порядочно. Моторов она давненько уже не слышит, да и были ли они в самом деле, или только чудились? Могло ли случиться, что эти воры нашли своего друга-мертвеца и решили отстать, не связываться? Пенни надеется, что так и есть, да только по-настоящему не верит. Чего можно ждать от тех, кто крадёт живую сирену из воды? Да уж явно ничего хорошего.
…Вот бы тогда согласиться и пойти с Ёной копать синь-луковки. Глядишь, и впрямь научилась бы их отличать. Нашла бы себе пожевать, а то уже к вечеру и живот подводит. Уж в лесу-то наверняка растёт немало съедобного, а она, столько-то с кланом прожив, до сих пор почти ничего не знает. За весь день только и встретила два кусточка полуспелой брусничной ягоды, кислящей до невозможности, а совать в рот неведомо что наугад – скверная идея.
Орки не колдуют, и почти ко всякой ворожбе относятся с подозрением. А всё-таки по рассказам следует, что и между ними водятся некоторые чары; особенно между теми, кто друг в дружку влюблены. Тогда орк вроде бы способен почувствовать, что зазноба в беде, и разыскать, и прийти на помощь. Вот бы тогда пойти с Ёной копать синь-луковки. Вот бы всё было как в каком-нибудь идиотском фильме: чернявый бы почувствовал, что она попала в переплёт, и отправился бы выручать, да хорошо бы ещё не один, а с половиной клана!
Ага, конечно, жди. Только на себя и моги рассчитывать.
* * *
Когда вечерний свет из рыжего помалу делается совсем лиловым, Пенни уже не может одолеть своей усталости и тоски. Да и парнишка тоже еле шевелится. Весь последний час они идут, крепко держась за руки, как дети.
– Теперь будем отдыхать, – произносит Пенни, садясь на землю.
Сирена выпускает её грязную руку и хромает к ручейку. Кто его знает, может, он и спать пристроится прямо там, в русле?
Он опускается на колени над бегучей водой, и опять весь замирает, будто молится.
«В море царевич купает коня.
Слышит: „Царевич, взгляни на меня“…»[1]
Память Пенелопы выделывает забавные штуки.
Теперь вот припомнилось это старинное стихотворение.
Давным-давно его читали на уроке.
Пенни не помнит его точно, и кажется, там и речь-то велась не про сирену, а про какое-то иное дитя воды; какой-то принц впёрся в море вместе с лошадью, увидел в волнах прекрасное созданье, схватил его за волосы да и выволок для смеху на сушу, а оно оказалось «чудовищем морским», потрепухалось и умерло.
Хорошо, что сирены всё же могут подолгу жить на воздухе.
…только пока умные ребята обсуждали с учителем, как же так вышло, что нечто прекрасное вдруг обернулось чудовищем, Пенни-тупица, Пенни-переросток, уродка Пенни молча злилась на всех: да как вы, такие умники, ни хрена не понимаете. Делать больше нечего этим принцам – влез куда не просили, увидел, понравилось, так цоп и поволок! Создание вод и было прекрасно, такое как есть, на своём месте – в родном мире.
А когда тебя тащат туда, где ты никому не родной… вот там-то ты сразу и чудовище. И благо, если не сдохнешь…
Такая тоска наваливается – непонятная, бессмысленная, что хоть вой во весь голос, да нельзя.
Вот что Пенни рассказала бы у костра на безлунную ночь, если бы верно помнила слова.
В море царевич купает коня…
Сирений мальчик вдруг быстро выхватывает что-то из ручья и сразу пихает себе в рот. Откусывает, жуёт с хрустом, второпях, и несёт остаток Пенни, улыбаясь – измученный всеми своими бедами и застенчивый, волшебный и прекрасный при своей воде, нелепый и смешной в чужачьей большой мастерке, висящей ему почти до колен.
В руке у него рыбёшка вроде огольца, но точно сказать Пенни не может – у рыбёшки голова откушена.
Паренёк выговаривает шёпотом, стараясь, то единственное, что друг-союзница обязательно поймёт:
– «Дружба-мясо».
На конце фразы у него даже выходит слабенький писк, а не один только сиплый шёпот, и Пенни рада этому робкому звуку оживающего голоса куда больше, чем самой добыче.
– «Дружба-мясо», – отвечает она.
Да. Сегодня эти чудны́е слова вмещают в себя гораздо больше обычного.
Межняк чистит рыбью тушку ножом, благо у огольца почти нет какой следует чешуи. Режет на маленькие кусочки. Отдаёт сирене большую часть, а сама, зажмурившись, даже не жуя, проглатывает три шматка. Хоть бы опять не вырвало. Скорее водой запить… Это водяные жители привычны сырьём всё трескать. «Всё полезно, что в рот полезло», – говорит Штырь, вот и пускай старшак окажется прав и в этом случае.
Чтобы не спать на самой земле, Пенни срезает у старой ёлки несколько нижних лап, да и кладёт их тут же, под ветками, только надеясь, что поблизости не окажется каких-нибудь отменно кусачих мурашей. Наводит погуще «грязевую маску», подтягивает шнурок капюшона. Наконец можно улечься и позволить глазам закрыться.
Сирена не ложится в ручей, а льнёт к плечу, рядом. Поёрзав, обнимает тонкой рукой.
Пусть.
Если ему так спокойнее…
* * *
Когда ойя ложится спать рядом с жёнами, у тех во сне прибавляется сил для любых добрых и справедливых свершений, и утоляется их грусть, и смолкают их старые раны.
Это всякая сирена знает ещё с самых первых линек.
Как знает и то, что запретно ложиться спать с ойя в одних покоях, если только ты ему не жена и не близкая родня по крови.
Друг и союзница же, к счастью, совсем не сирена. И сделать всё, чтобы она набралась сил, – достойно и правильно.
«Если… когда я вернусь домой, то возьму себе имя. Ещё не знаю, какое, но самое настоящее.
Может, и оружие стану носить. Хотя бы самый простой клинок.
Клинок ведь не только для больших и страшных дел. Он для многого пригоден и нужен.
Когда у меня снова будет голос, я расскажу обо всём, и расскажу так, чтобы было правдиво, а не так, как ойя было бы прилично складывать слова, – так, будто бы меня и вовсе там не было…
Я
