Любовник смерти - Борис Акунин

И стал учить, как правильно падать, если с размаху по морде бьют.

Сенька науку освоил быстро: исправно падал, через голову перекувыркивался и на ноги вставал, а сам всё ждал, когда же Маса спрашивать станет, откуда у хитровского голодранца богатство.

Нет, не стал.

Однако перед тем, как уйти, сказал:

— Господин спрашивает, не хочешь ли ты, Сенька-кун, ему что-нибудь рассказать? Нет? Тогда саёнара.

Это по-ихнему “пакеда”.

И повадился в нумера ходить, дня не пропускал.

Спустится Сенька к завтраку — а Маса уже сидит у самовара, весь красный от выпитого чаю, и хозяйка ему варенья подкладывает. Строгая мадам Борисенко от него вся размякала, румянилась. И чем только он её взял?

Потом начинался урок японской гимнастики. Честно сказать, Маса больше языком трепал, чем настоящему делу учил. Видно, задумал-таки, хитрый азиат, Скорика на свой Путь уволочь.

К примеру, обучал он Сеньку с крыши сарая вниз сигать. Сенька наверх-то залез, а прыгнуть не может, боязно. Это ж две сажени! Ноги переломаешь.

Маса рядом стоит, поучает. Это тебе, говорит, страх мешает. Ты гони его, он человеку без надобности. Только препятствует голове и телу своё дело делать. Ты ведь знаешь, как прыгать, я тебе показал и объяснил. Так не бойся, голова и тело всё сами исполнят, если страх мешать не будет.

Легко сказать!

— Вы чего, сенсей, вовсе ничего на свете не боитесь? — Это его так называть нужно было, “сенсей”. “Учитель”, значит. — Я думал, таких людей не бывает, кто совсем страха не знает.

Редко, говорит, но бывают. Господин, например, ничего не боится. А я одной вещи очень даже боюсь.

Сеньке от этих слов полегче стало.

— Чего? Мертвяков?

Нет, говорит. Боюсь, что господин или какой-нибудь хороший человек мне доверится, а я не оправдаю, подведу. Из-за своей глупости или невластных мне обстоятельств. Ужас, говорит, как этого страшусь. Глупость — ладно, она с годами проходит. А вот над обстоятельствами один Буцу властен.

— Кто властен? — спросил Скорик.

Маса пальцем наверх показал:

— Буцу.

— А-а, Исус Христос.

Японец кивнул. Поэтому, говорит, я Ему каждый день молюсь. Вот так.

Зажмурил глазёнки, ладоши сложил и загнусавил чего-то. Сам же после и перевёл: “На Буцу уповаю, но и сам сделаю всё, что могу”. Такая у них японская молитва.

Сенька фыркнул:

— Тоже мне японская. На Бога надейся, а сам не плошай.

Потом ещё однажды заговорили о божественном.

Мух у Сеньки в комнате много развелось. Видно, на крошки налетали — очень уж он лют был пирожные со сдобами трескать.

Маса мух не любил. Ловил их, как кот лапой, но чтобы раздавить или прихлопнуть — ни в жизнь. Всегда к окошку поднесёт, выпустит.

Скорик раз спросил:

— Чего вы, сенсей, с ними церемонии разводите? Шлёпнули бы, и дело с концом.

Тот в ответ: никого не нужно убивать, если можно не убивать.

— Даже муху?

Какая разница, говорит. Душа она и есть душа. Сейчас это муха, а если будет себя в своей мушиной жизни правильно вести, то в следующем рождении, может, человеком станет. К примеру, таким, как ты.

Сенька обиделся:

— Чего это, как я? Может, как вы?

Маса сказал на это, а если будешь хамить учителю, то сам после смерти станешь мухой. Ну-ка, говорит, уворачивайся. И как врежет Сеньке по роже — попробуй-ка, увернись. Только в ушах зазвенело.

Так вот и обучался японской премудрости.

И всякий раз в конце диковинный учитель спрашивал одно и то же: не желаешь ли, мол, чего господину передать.

Сенька глазами хлопал, отмалчивался. Не мог в толк взять, о чем спрос. Про клад? Или про что другое?

Маса, впрочем, никакой докуки не делал. Подождёт с полминутки, кивнёт, скажет своё “саёнара” и идёт себе восвояси.

Дни летели быстро. Урок гимнастики, урок грамматики, урок арифметики, урок французского, закрепление пройденного во французском ресторане, потом променад по магазинам, снова урок — изящных манер, с Жоржем, а там уж пора ужинать и на практикум. “Практикумом” Жорж называл вояжи в оперетку, танц-зал, бордель или какое другое светское место.

По утрам Сенька дрых допоздна, а встанешь, умоешься — уже и Маса тут как тут. И снова-здорово, чисто белка в колесе.

Пару раз, заместо практикума, заглядывал на Хитровку к Ташке — после темна и, конечно, не в сюртуке-фраке, а в прежней одежде. Как говорил Жорж, апашем.

Делал это так.

Нанимал на Трубе степенного, трезвого извозчика и непременно чтобы с номером, ехал на нем до Лубянки. Переодевался прямо в коляске, спустив пониже кожух.

На Лубянке, уже преобразовавшись из негоцианта в апаша, оставлял ваньку дожидаться. Плохо ли — сиди себе, спи, по целковому за час. Только уговор: с козел сходить ни-ни, не то вмиг одежду с сиденья попрут.

Упрямая Ташка денег, какие Сенька давал, не брала. И от своих шалавских занятий отходить не желала, потому что гордая. Деньги, говорила, от мужчины кто берет — не за работу, а просто так? Либо маруха, либо супруга. В марухи я к тебе идти не могу, как мы есть с тобой товарищи. В супруги тоже не согласная, из-за французки (не то чтоб Сенька её жениться звал — это уж Ташка сама себе напридумывала). Сама сколько требуется заработаю. А не хватит, вот тогда ты мне поможешь, как товарищ.

Однако от Сенькиных рассказов про его новую светскую жизнь заиграла в Ташке амбиция или, иначе сказать, честолюбие. Захотелось ей тоже карьеру произвесть — из уличной мамзельки в “гимназистки” подняться, тем более и возраст был подходящий.

“Гимназистки” улицу не утюжат, клиентов им сводня поставляет. Работа против уличной лахудры не в пример легче и денежней.

Тут первое — платье гимназическое купить, с пелериной, но на это у Ташки отложено было.

Сводня знакомая тоже имелась. Баба честная, надёжная, за клиентов всего треть себе берет. А клиентов, которые гимназисток ценят, полным-полно. Люди всё солидные, в возрасте, при деньгах.

Одна только была трудность, такая же, как у Сеньки: культурности не хватало, бонтонно разговор повести. Ведь клиент, он верить должен, что к нему настоящую гимназистку привели, а не мамзельку переодетую.

Потому Ташка тоже стала французские слова и всякие изящные выражения учить. Сочинила себе жизненную историю, стала Сеньке рассказывать. Пока ещё не твёрдо все слова помнила, подглядывала по бумажке. Вроде как она гимназистка четвёртого класса, инспектор её совратил, цветок невинности сорвал, всяким кунштюкам обучил, и вот теперь она тайком от маман и папан зарабатывает себе женским местом на конфекты и пирожные.

Скорик историю послушал и как человек со светским опытом предложил кое-что подправить. Особенно же советовал в рассказ матерщину не вставлять.

Ташка такому совету удивилась — она, хитровская порода, разницы между приличными и похабными выражениями понимать не умела. Тогда он ей все матюгальные слова на листочке написал, чтоб запомнила. Ташка обхватила голову руками, стала повторять: …, …, …, … Сенькины уши, приобыкшиеся к культурному, или ещё лучше сказать, цивилизованному разговору, от этого прямо вяли.

А ещё Ташка с прошлой Сенькиной дачи купила себе щенка пуделя. Был он маленький, беленький, шебутной и несказанно нюхастый. Сеньку со второго раза уже узнал, обрадовался, запрыгал. Все Ташкины цветы различал и на каждый тявкал по-особенному. Имя ему было Помпоний, попросту Помпошка.

Когда Скорик к Ташке во второй раз заглянул — рассказать, как с братишкой повидался, и новый зуб показать (ну и ещё одно дело было, денежное), товарка на него накинулась:

— Чего припёрся? Ты что, не видал, у меня на окне красный мак? Забыл, что это значит? Я ж тебя учила! Опасность, вот что! Не ходи ты на Хитровку, Князь тебя ищет!

Сенька и сам про это знал, да как было не прийти? Из-за светской учёбы и особенно Жоржевых практикумов от двух тысяч у него уже едва четверть оставалась. В неделю полторы тысячи спустил, вот какой с ним приключился дезастр. Срочно требовалось упрочить финансовый статут.

Слазил в подземелье, упрочил.

Хотел взять два прута, но передумал — хватит и одного. Нечего попусту шиковать, денежка счёт любит. Пора жить по правильному принципу.

Ювелир Ашот Ашотыч Сеньке как родному обрадовался. Сторожить лавку доверил попугаю, повёл гостя за шторку, коньяком-бисквитом угостил.

Скорик бисквит сжевал, коньячку тоже отхлебнул, самым культурным манером, и только после предъявил ювелиру прут, но в руки не дал. Потребовал не четыреста рублей — тысячу. Согласится или нет?

Дал Самшитов тысячу, слова не сказал!

Стало быть, правда в книге судьи Кувшинникова написана, про настоящую-то цену.

Ювелир все подливал коньяку. Думал, напьётся хитровский недоумок, сболтнёт лишнее. Спросил, будут ли ещё прутья и когда.