Ланселот - Уокер Перси

— Говори, Ланс, — повторил он, черпая уверенность в том, что я мешкал.

— Я хочу, чтобы ты на пару дней закрыл гостиницу.

— Это еще зачем? — всполошился он.

— Просто соври, будто тебе временно отключают газ, что вполне возможно. Ты же знаешь, большая часть нашего газа идет в Новую Англию.

— Я знаю… но закрывать гостиницу? Зачем?

— Я заплачу за все номера, даже если у тебя пустых половина. На два-три дня, не больше.

— Но завтра вторник.

— Ну и что из этого?

— «Ротари».[80]

— Закрыть надо только номера. А «Ротари» принимай сколько душе угодно.

— Зачем тебе закрывать номера?

Я умолк. На дамбе мальчишки вчетвером поднимали длинное бревно, ободранный ивовый хлыст, будто они десантники и устанавливают флаг на Окинаве. Элджин во все глаза смотрел на меня — он снова был прежним большеглазым и бескорыстным Элджином.

— Я хочу, чтобы ты выставил всех этих киношников. Они уже почти закончили съемки. Так что, если ты их выставишь, им придется уехать вовсе.

— А-а. — Он хотел сказать «а-а, понимаю». Я рассчитывал на то, что он все поймет неправильно. — Не мне тебя осуждать.

— За что?

Он продолжил уже осторожнее:

— За то, что ты хочешь держать их под присмотром. Ясное дело, я в этом бизнесе всякого навидался. — Он год работал управляющим мотеля в Старом квартале. — Ты хочешь, чтобы я их обманул, но…

— Что «но»?

— Но, пока они не ломают мебель, не поджигают кровати и не воняют травкой на весь квартал, мне не важно, чем они занимаются. Я могу тебе такого порассказать, что ты не поверишь. Между прочим, хуже всех студенты, это такие…

Он был или бесконечно глуп, или столь же бесконечно тактичен, и я полагаю, что все же последнее. Мы продолжили непринужденную болтовню, порицая студентов и обсуждая превратности гостиничного бизнеса.

— Значит договорились, Лок?

— Дай подумать. Сейчас половина четвертого. Сегодня уже поздновато. Но я разнесу им уведомления о том, что завтра, как кончатся оплаченные сутки, надо съехать. — Он уже смирился и повеселел. — Самое интересное, что меня предупреждали об отключении газа. Как тебе это нравится? Наш газ нужен Нью-Йорку! И значит, ни тебе обогревателей, ни кондиционеров. А ты не переживай. — Наконец-то его скорбная угодливость уступила место здоровой бодрости, как будто он уже выплатил долг. — Мне вообще наплевать. Перейду на пропан. Знаешь, сколько с меня содрали за газ в прошлом месяце?

— Спасибо, Лок.

Элджин проследил, как я вешаю трубку. Его как-то отпустило, и он снова стал самим собой.

— Элджин, есть еще кое-что. Это я только тебе могу поручить.

— Сделаю.

Помню, в этом своем новом состоянии свободы я еще подумал: когда знаешь, что делаешь, окружающие не только не станут совать тебе палки в колеса, но еще и помогут, хотя бы из любопытства или от изумления.

— Хорошо. Помнишь, мы с тобой говорили о тайнике и кухонном лифте?

— Да. — Навострил уши.

— В общем так. Смотри. — Я взял у него блокнот, перелистнул и начал рисовать план дома. — Будем исходить из двух допущений. Первое — это, что они из гостиницы вернутся в Бель-Айл. Больше им и деваться некуда.

— Да.

— А второе — что не только в Бель-Айл, но в те же комнаты, где жили раньше.

— Да. У них и вещи там остались.

— Значит, Мерлин здесь, с одной стороны дымохода, а Джекоби — с другой. Комнаты Марго, Люси, Троя и Рейни — напротив по коридору. Тут возникает одна проблема, чисто техническая.

— Какая проблема?

— Скажи мне, Элджин, как ты смотришь на то, чтобы снять фильм?

— Фильм? Какой фильм?

— Документальный. На новый лад. — Я взял карандаш. — Вот тут-то ты и можешь помочь мне. Поскольку технических проблем тут даже несколько.

Господи, вот же в чем главное мое открытие. У тебя совершенно ошибочные представления об абсолюте и бесконечности. Твое мерило — Бог. Бог как абсолют. Бог как бесконечность. Пустые слова, которых я не понимаю. Я тебе скажу, что такое абсолют и бесконечность. Любовь к женщине. Но откуда тебе это знать? Твоя церковь знает, что делает — она запрещает тебе один абсолют, чтобы заставить искать другой.

Знаешь ли ты, что такое быть эгоцентричным и не слишком несчастным при этом человеком, вести вполне приемлемую конечную жизнь — работать, есть, пить, охотиться, спать, а потом в один прекрасный день обнаружить, что над тобой разверзлись бесконечные небеса и что твое сердце готово лопнуть. Оно этого не вмещает. Этого? Нет, не этого, а ее. Женщину. Не категорию, не представительницу одного из двух полов, не человека женского пола, а бесконечность  Бесконечность — что это, как не женщина, которая становится для тебя плотью и кровью, жизнью и песнью сердца, самим воздухом, которым дышишь? Когда просто быть рядом с нею значит «жить», обладать собственной духовной сущностью. Какая радость просыпаться по утрам с нею рядом! Я даже не представлял себе, что бывает такое счастье.

Но есть и обратная сторона медали — лишиться ее значит перестать дышать. Я не шучу — я действительно не мог без нее дышать.

Если не для этого, то для чего же еще создан человек? Я вижу, ты со мной соглашаешься, но у тебя какой-то скептический вид. Может, мы говорим о разных вещах? Между тем суть именно в этом. Любовь — бесконечное счастье. А утрата ее — бесконечное несчастье.

Ну что ж, пока все правильно, замечаешь ты, но тоном, по-моему, ироническим. Мужчина влюбляется в красивую развратную женщину — что в этом нового? А теперь представь себе, каково любить красивую развратную женщину, которая свою похоть направляет не на тебя?

Вот тебе и н-да.

Правда состоит в том, что за всю свою сладкую южную жизнь мне ни разу не приходило в голову, что существует такая штука, как развратная женщина. Всего-то навсего. Пустячок из разряда бесконечно малых. И бесконечно разрушительный. Что ж твой Господь всеблагий сотворил-то!

А с другой стороны, почему бы женщине, такому же живому существу, как любое другое, не быть развратной? А вот для меня развратная женщина почему-то была явлением столь же немыслимым, как огнедышащий дракон в клубе «Ротари».

Хотя, конечно же, на самом деле меня ужасало лишь то, что она может вожделеть не меня, а кого-то другого.

Но, естественно, мне надо было в этом убедиться. О любви и похоти нельзя судить умозрительно.

Марго, как выяснилось наутро после дежурства Элджина, действительно было плохо. Она была бледна, ее знобило.

Так, может, ей в самом деле стало нехорошо, а Мерлин и Джекоби ухаживали за ней? Почему так трудно выяснить простейшие вещи?

Марго было плохо. Ура!

Да, но отец Сиобан не я, а, возможно, Мерлин, и Мерлин здесь.

Господи, и зачем я себя так изводил?

— А когда это началось, Марго? — спросил я, поднявшись к ней после завтрака.

— Да понимаешь, во время просмотра я чуть сознание не потеряла. Потом, кажется, у меня все-таки был обморок. Какой-то провал сознания. Еле до дому доехала.

Разве можно быть в чем-нибудь уверенным? Правда ли, что мать ездила на невинные прогулки с дядей Гарри, чтобы подышать воздухом и полюбоваться видами, как они утверждали, или они брали плед и ехали в лес или на туристскую парковку, в какой-нибудь доисторический приют вроде стоящего на четырех шлакоблоках вагончика с кроватью, линолеумом, газовой плиткой и душем?

Что означает твой грустный взгляд? Ты хочешь сказать, что если даже так, так ли уж это плохо? О чем ты скорбишь? О них? Обо мне? О всех нас?

Знаешь, в чем разница между тобой и мной? Главным образом в том, что у тебя все расплывается, растворяется, превращается в какой-то кисель из скорби. Ах, ах, бедное человечество! Проблема в том, что все вы с вашей католической терпимостью и снисходительной скорбью утратили способность воспринимать различия. Вы любите все. Конечно, в сумерках все кошки серы — какая разница? Или для тебя разница все-таки существует? В чем? Ну! Скажи! Ты открыл уже рот… Нет, предпочел промолчать.

Но я, как ты не понимаешь, я должен был выяснить! В мои-то годы не знать ответа на главный вопрос. Какой? А вот такой: люди — они что, правда такие милые и приличные, какими хотят казаться, да и выглядят в общем-то, или же, стоит закрыть за собой дверь, как они учиняют бардак и блядство?

Мне надо было это выяснить раз и навсегда. Есть штука пострашнее, чем узнать худшее. Это — не знать.

Где-то в глубине души я все время испытывал ощущение, которое пережил, когда открыл отцовский ящик и обнаружил те десять тысяч долларов под носками, которые моя мать, приличная леди, штопала ему, ее мужу, честному человеку.

Человек должен знать. Есть штука и пострашнее, чем дурные вести.

6

Когда моя дочь Люси с томным и заспанным видом, слегка опухшая, спустилась в стеганом халате завтракать, было уже время обедать.