И ветры гуляют на пепелищах… - Янис Ниедре

«Если бы мать моя вскормила меня сывороткой вместо молока… Если бы рос я среди угнетенных, стенающих рабов… Если бы так». — Но Юргис не привык подчиняться принуждению, когда сильные пускают в ход кулак, да еще в железной рукавице. Он привык равняться на тех, кто не признает жизни ради себя одного, кто знает, что такое доброта, кто находит радость в честном труде и сердечной чистоте.

Так не только Юргис думал. Подобные мысли излагали и святые чудотворцы, и хранители прадедовских заветов. Те же мысли — в книгах, что читаются ищущими истину.

«Познай самого себя», — было написано на камне в храме древних греков, посвященном богу Аполлону. «Познай самого себя, чтобы стать лучше», — так истолковывали эту надпись греческие мудрецы. Переписывая в Полоцком монастыре русские летописи, иные любители древней мудрости пускались рассуждать о смысле жизни человеческой. Словно бы не про них писана заповедь царьградской церкви: «Верь всемогущему!» Что остается нетленным, после того как человек завершает свой земной путь? Что хотя бы как едва теплое дыхание доносится до тех, кто родится и будет жить после него? Теплое дыхание…

Дни наползали и уходили.

Потом в клетушку, где находился Юргис, бросили второго узника. Не втолкнули, не внесли — бросили. Два стража перетащили через порог обмякшее тело и швырнули на пол, словно мешок половы в овине. Был полдень, свет зимнего солнца, проникавший в отдушину, позволил видеть происходившее в каморке.

Узник был крепко избит. Одежда разодрана в клочья. Похоже, прежде это были вышитая рубашка и кафтан, но с них успели содрать всю медь, все вышивки — все, чем гордится свободнорожденный, когда выходит на люди. Волосы незнакомца слиплись в грязно-рыжий, вымазанный кровью колтун. В крови были лицо, шея, руки. Руки эти, казалось, побывали между вращавшимися жерновами — тяжелыми, грубыми жерновами.

Юргис перевернул избитого на спину, подложил под него тощий мешок с трухой, на котором спал, обрызгал водой губы, шею, стал растирать грудь, пытался вернуть страдальца в сознание. Юргису случалось видеть, что лекари так поступали с хворыми. И все повторял ему на ухо — Проснись!

Чужой, однако, глаз не открывал и не отзывался.

— Колесо возмездия может зажать пальцы в тиски, распорядиться участью любого слуги сатаны. Любого, кто противится увещаниям святой церкви, — прозвучало за спиной.

Дверь каморки отворилась и внутрь протиснулись Пайке и здоровенный монах с темным, словно опаленным лицом.

— Для каждого грешника наступит однажды миг, когда станет он взывать к небу: «Для чего вышел я из утробы, коль вижу труды и скорби и дни мои исчезают в бесславии?» И дни его станут исполнены ужаса. Ибо господь с высоты не спросит о нем, и сияние не распространится на него… — молвил монах густым голосом.

Пайке приблизился.

— Ты еще не видел владетеля Висвалда, попович. А в прошлый раз даже не откликнулся на предложение.

— Много ли толку — увидеть еще одного искалеченного узника?

— Висвалд герцигский не искалечен.

— Из того, что довелось видеть, могу судить, что рыцари девы Марии охотнее видят непокорных с переломанными конечностями либо вовсе без них, нежели разгуливающими на здоровых ногах.

— Но сам ты, однако, цел и невредим.

— Гнию в подземной норе. И без помощи провидцев знаю, что нить моей жизни может прерваться в любой миг.

— Предел терпения римской церкви высок, — вставил внимательно прислушивавшийся к разговору монах.

Стукнул засов. Юргис вновь остался наедине с лежавшим без чувств незнакомцем.

Усилия оказались не напрасными: товарищ Юргиса по несчастью пришел все-таки в себя. Застонал, приподнял веки, по губам прошла дрожь. Как если бы он проговорил что-то, но столь слабо, что Юргису не разобрать было. Или же узник говорил не по-латгальски?

Юргис перетащил собрата на свою постель, напоил еще раз, растер, успокаивая:

— Выживешь! Выживешь! Только не сдавайся!

Повторил это по-латгальски, по-русски, по-литовски.

Похоже, литовская речь подействовала на лежавшего более прочих. Он повернул голову, открыл глаза. Верно, пытался понять, где он и что с ним. Однако длилось это лишь мгновение, и он снова впал в беспамятство.

— Испустил дух. Вытащить наверх, на псарню. — И появившийся с уборщиками страж уже собрался было сволочь обескровленного в ров. (Свалочные места для убитых и замученных были неотъемлемой частью германских установлений на отвоеванных у язычников землях.)

— Да жив он! Жив! Только что мы с ним разговаривали! — встал Юргис на пути стража.

— Как это разговаривали?

— Как человек с человеком. Словами.

— Какими?

— Обычными. Он пить просил.

— По-латгальски?

— А как же, — соврал Юргис. Раз уж начал лгать, держись дальше.

— А еще что сказал литвин?

— Больше ничего. Пить просил…

— Ничего? Ничего, говоришь?..

Страж замахнулся бердышом, однако не ударил и не стал понапрасну тратить слова, втолковывая узнику, обреченному сгнить здесь, какие способы пыток известны местному палачу и какие из них брат-рыцарь, в ведении которого находятся узники, прикажет применить к язычнику — хулителю девы Марии. Что для дробления пальцев пользуются железными клещами, узник видит и сам. К тому, кто сейчас валяется в беспамятстве, изобретение ливонских рыцарей было применено с толком.

Тем не менее страж оставил лежавшего в покое. И даже проявил снисходительность: велел уборщикам принести еще соломы для подстилки, второй туес с водой и ломоть хлеба.

Теперь Юргис знал: его собрат по несчастью — литвин. Попавший в беду литвин. Может быть, гонец от литовских кунигайтов в одно из русских княжеств, а может быть, литовский торговый или даже знатный человек. Тевтоны могли схватить любого путника.

Может, накрыть его охапкой камыша, которую внесли только что?..

— Спаси бог.

Это литовец сказал.

— Спаси бог, братка. Всего более за то, что растер. Потому и не покинула меня Мать моей жизни. Уже вышла она из сердца и пробиралась в глотку, чтобы улететь. А ты вернул ее назад, в грудь. И спаси бог за то, что заступился перед латником. Я слыхал, как вы разговаривали. Был в тот миг в памяти…

— Не говори много. Ты еще слаб сверх меры.

Юргис снова поднес к губам сотоварища воду, накрошил в рот хлеба, омочил изувеченные пальцы. Хотя много воды на это расходовать нельзя было: впереди долгая ночь была и долгое утро. Да рыцари святой девы могут и вообще забыть о существовании узников на день-другой…

— Юргис-попович… Может, самого ерсикского попа сын? — вслух подумал изувеченный. — Или какого епископа русского?

— И ерсикского, и русского епископа полоцкого. А ты откуда знаешь мое имя?

— Так тебя тевтонский страж назвал. Значит, ты — из герцигских церковников?

— Из них.

— Не слыхал ли, где обретается владетель Висвалд?

— Тут. В подвалах. В оковах.

— Откуда знаешь?

— Пролаза один, переметнувшийся к немцам, хотел меня провести. Звал поглядеть на повергнутого властителя.

— Добром звал?

— Силой не волокли.

— А ты?..

— Не пошел. Почуял: латинистам, заморским оборотням, доставлю этим радость. А то и похуже.

— Братка… — прохрипел литвин.

— Нельзя тебе говорить.

— Мне надо сказать… Мне надо слышать все, что можно, о Висвалде. Пока еще держится во мне жизнь…

— Сделаю! Клянусь, что исполню! — Юргис схватил литвина за руку, чтобы принести обет, но тут же выпустил ее, вспомнив о раздробленных пальцах.

— И доставишь весть… в Аугштайте? — Прерывисто дыша, выталкивал слова литвин.

— Кунигайту аугшайтскому. Подам знак. — Юргис взбил подстилку собрата по беде, чтобы хоть этим попытаться подольше удержать в нем жизнь. Подольше… В том, что жизнь вскоре покинет изуродованную плоть литвина, сомневаться не приходилось. Если бы даже окропить сейчас жертвенной кровью алтари всех божеств латгальских, свалить под священными дубами целые кучи цветов, принесенных молящимися за него, и множество цветной пряжи — все равно тело литвина уже обтекали незримые глазом ужи Матери Призраков. Просто удивительно было, как сумел он всю ночь продержаться в сознании, как хватило у него сил сказать столь многое и важное, сказать так, чтобы его поняли.

Может быть, именно воля не оставить этот мир, пока тайну свою не передал живым, позволила ему пребывать в сознании.

«Молчание — врата мышления, — говорил владетель Висвалд родичам жены и своим людям. — Если некое действие вашего правителя кажется вам непонятным, даже неверным — обдумайте случившееся без слов, спокойно. Если, конечно, полагаетесь вы на правителя и верите, что он свято чтит волю богов и заветы прадедов…»

Как говорят, Висвалд сказал это братьям своей жены, посылая к немецкому епископу гонца с таким посланием: «Накануне Михайлова дня приду в Ригу со знатными людьми из крепостей моего края. Приду, дабы принять от епископа рижского ленные знамена Герцигского государства. Одновременно отказываюсь от прав владетеля земли Талавской, что ныне уже в руках меченосцев. С поры, когда Варайдот из Аутине, Таливалд из Беверина и Русин из Сатекле переметнулись к тевтонам и позволили католическим священникам окропить их головы святой водой римской церкви».