Сборник рассказов - Юрий Мамлеев

— Что мне теперь делать? — трагически воскликнула Наденька.

— Ложитесь на кровать. Так, как есть. И ничем не накрывайтесь.

Наденька тупо легла на огромную, двуспальную постель. Почему-то вспомнила кота, который мяукал в закрытой кухне.

— Ну-с, ну-с. Итак, на меня не обращайте внимания. Лежите на постели и каждую минуту вскрикивайте: «Ой, петух! Ой, петух!»

— Николай Семенович!

— Что «Николай Семенович?!» Делайте, что вам говорят! Лежите и вскрикивайте «Ой, петух!».

— Николай Семенович!

— Надя, — ледяным голосом повторил Николай Семенович. — Я сказал все.

— Ой, петух! — робко, с каким-то даже молитвенным оттенком воскликнула Наденька.

Ответом была гробовая тишина.

— Ой, петух! — повторила Надя, закатывая глаза. Почему-то в стороне ей показался чей-то лик, но опять же вверх тормашками. — Ой, петух! — почти дурашливо выкрикнула она в третий раз.

— Надя, — тяжелым, гипнотическим голосом проговорил где-то сбоку Николай Семенович. — Не кривляйтесь. Говорите четко и спокойно через каждую минуту «Ой, петух!».

Душа Наденьки оледенела. Равнодушная даже к своей груди, она начала выкрикивать эти глупейшие слова. Они звучали в пустоте, как стон святого, отлученного от Бога. Прошло несколько мгновений. Наденька робко взглянула, что же все-таки делает Николай Семенович. Оказалось, Николай Семенович всего-навсего с важным и надутым видом (важнее, пожалуй, он никогда не был) равномерно, строго и чинно, в черном костюме, ходит вокруг кровати. Наденька обомлела. Великолепна же была эта сцена, когда почти профессор, не удостоив даже взглядом голую студентку, сумрачно, как ученый кот, попыхивая трубкой, ходит вокруг постели, без всякого намека на сублимацию, а голая Наденька то и дело выкрикивает в пустоту: «Ой, петух! Ой, петух! Ой, петух!»

Наконец минут через двадцать Николай Семенович глянул на часы так, как будто занавес опустился.

— Ну вот и все, Наденька, — равнодушно проговорил он, даже чуть позевывая. — Одевайтесь.

— Ого! — только и воскликнула Наденька.

Через несколько минут она была на кухне, одетая. Николай Семенович мирно, за бедным столом, попивал чаек с сухарями.

— Ну как? — спросил он воткнув в нее тусклый взгляд.

— Ничего, — испугалась Наденька.

— Ваша зачетка?

— У меня в бюстгальтере, — окончательно запуталась Наденька.

— Угу, — ответил Николай Семенович.

Счастливая, с пятеркой в графе, Наденька, оправляясь, поползла к выходу.

— Одну минуту, Надюша, — мрачно сказал Николай Семенович. — Можно встретиться с вами у памятника Гоголю в среду в 18.00?

— Да, да, — пробормотала она.

— Разговор будет еще более серьезный и глубокий, чем то, что было сегодня.

— Ага, — ответила Наденька.

В среду, ровно в 18.00, почти чиновничья фигура Николая Семеновича чернела у памятника Гоголю. Наденька, верная какому-то непонятному чувству долга, заметила его издалека.

— Вот что, Надя, — сжав трость и даже несколько побелев, выговорил Николай Семенович, когда они уселись на скамью, — можете ли вы раз в полгода и в дальнейшем приходить ко мне и в точности повторять то, что было?

— Но Николай Семенович!

— В чем дело?!

— Николай Семенович! Но почему бы вам не попросить жену совершать это?

— Не те отношения, — сухо ответил Николай Семенович. — Поймите, Надя, — проговорил он потом, и Наденьке показалось, что волосы его поседели, — для меня это вопрос жизни и смерти. Мне неудобно предложить вам плату за этот сеанс, это оскорбило бы вас, меня и вообще все в целом… Прошу вас согласиться только из уважения ко мне… Повторяю, для меня это вопрос жизни и смерти.

— Ну, раз это касается смерти, — вдруг заплакала Наденька, сама не понимая, что говорит, — я согласна.

С тех пор каждые полгода Наденька приходила домой к Николаю Семеновичу, молча раздевалась, передвигала кровать в центр, ложилась на нее и дико выкрикивала «Ой, петух! Ой, петух!»; Николай Семенович же, строгий и подтянутый, без малейшего лишнего движения многозначительно ходил вокруг нее, ничего другого не делая.

Промежду этих контактов они нигде не встречались и вообще не обменивались даже словом по телефону.

Так прошло много лет; большинство ушло в лучший мир; осиротело сознание. Наденька счастливо вышла замуж, родила детей, была вся в хлопотах и жизнерадостности; но «сеансы» не прерывались ни на один раз.

Наконец Наденька стала солидной, высокопоставленной дамой с собственной машиной и выездом на дачу, Николай Семенович же стал старичком, однако ж симбиоз продолжался, история все тянулась и тянулась…

Умилителен же был вид Надюши, когда она, пышнотелая, респектабельная супруга, голенькая, точно молясь сумасшедшему идолу, выкрикивала в пустоту: «Ой, петух! Ой, петух!» Николай Семенович же был по-прежнему невозмутим и, весь в седине, оторопело шагал вокруг кровати, опираясь на палку.

А однажды Николая Семеновича не стало… Наденька повесилась ровно через три дня после того, как случайно узнала об этом, — повесилась у себя дома, в коридоре.

ПОСЛЕДНИЙ ЗНАК СПИНОЗЫ

Районная поликлиника № 121 грязна, неуютна и точно пропитана трупными выделениями. Обслуживают больных в ней странные, толстозадые люди с тяжелым, бессмысленным взглядом. Иногда только попадаются визгливые сексуальные сестры, словно готовые слизнуть пот с больного. Но у всех — и сестер и врачей — нередко возникают в голове столь нелепые, неадекватные мысли, что они побаиваются себя больше, чем своих самых смрадных клиентов. Один здоровый, откормленный врач — отоларинголог — плюнул в рот больному, когда увидел там мясистую опухоль.

Вообще люди, непосредственно связанные с больными, имеют здесь особенно наглое, развязное воображение. Те же, кто работает с аппаратурой, — рентгенологи, например, — наоборот, чисты и на человека смотрят как на фотографию.

Больной здесь — как и везде — загнан, забит и на мир смотрит зверем. В Бога почти никто не верит. А о бессмертии души вовсе позабыли.

В эдакой-то поликлинике работала врачом — терапевтом ожиревшая от сладострастных дум женщина лет сорока — Нэля Семеновна. Жила она одна в комнате, заставленной жраньем и фотографиями бывших больных — теперь покойников.

Внешних особенностей Нэля Семеновна никаких не имела, если не считать, что нередко среди ночи она высовывала голову из окна, обычно с тупым выражением, точно хотела съесть окружающий ее город.

Вставала рано утром и, потягиваясь, шла на рынок. Иногда ей казалось, что она вылезает из собственной кожи. Тогда она сладостно похлопывала себя по заднице, и это возвращало ей субстанциональность. Окинув рынок мутным, полудиким взглядом, Нэля Семеновна набирала в огромную сумку курей, моркови, картошки, репы. По возвращению с рынка ей всегда хотелось петь.

Пожрав, для начала обычно в клозете, Нэля Семеновна собиралась на работу. Если на душе было добродушно, она шла покачиваясь в самой себе, как думающая булка, и поминутно глядела на витрины; если ж наоборот: душа была в шалости, она шла вперед с трупным, внутренним воем, который, разумеется, никто не слышал.

Если ж наконец какая-нибудь мысль сидела в ее голове гвоздем, надолго и мертвенно — она была покойна тихим, диким спокойствием слона, изучающего стереометрию. В эти минуты она допускала, что ее на самом деле не существует.

Нередко, раскинувшись своей обширной, наверное с тремя сердцами, задницей в мягком кресле, она ворочалась в нем, как в мире.

Больной почему-то лез к ней уже полумертвый, и она, скаля зубы, с радостью ставила смертельный диагноз. Просто от этого было легче на душе, солнце светило расширяюще веселей, и она словно каталась в представлениях о смерти, как кругленький сырок в масле.

Гнойно изучала жизнь смертельного больного, его привязанности. Сколько людей прошло за всю ее жизнь! Бывало, зайдя в свой ярко освещенный, солнечный кабинет, она первым делом выпивала бутылку жирного кефира, чтобы ополоскать внутренности от всех смертей. Затем, похлопывая себя мыслями, принимала больных. Вонючий пот не мешал ей думать.

Особенно доставляли ей удовольствие молодые, дрожащие перед смертью. Их жизнь казалась ей ловушкой. И выстукивая, прослушивая такого больного, она с радостью — своими потными, сладкими пальчиками — ощупывала тело, которое, может быть, уже через несколько дней будет разлагаться в могиле. Вообще почти всю свою жизнь Нэля Семеновна думала только о смерти. Думала об этом во время соития, когда жила с черным, вспухшим от водки мужиком, думала, когда жрала курицу, думала, когда от страха перед раком чесала свое студенистое, жидкое от себялюбия тело. Единственно, о чем она еще могла думать «логично», то только об этом, на все остальное же она смотрела как на галлюцинацию.