Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Отвернулась и забыла. Увы, Пьеро и не думала ничего забывать.

Кстати, только с Лоэнгрином Исида стала настоящей гурманкой! Где же та девочка на развалинах Парфенона, готовая довольствоваться кружкой козьего молока и несколькими фруктами за целый день? В Париже Лоэнгрина знали метрдотели и официанты всех шикарных ресторанов. Все едва не падали перед ним ниц, когда он входил. Учитывая размер чаевых, которыми он швырялся, как грешный Крез, это было неудивительно. Исида быстро научилась понимать толк в винах различных годов урожая, достоинствах рябчиков и трюфелей…

Иногда ей становилось не по себе. Когда представляла себе, сколько людей трудятся только для удовольствия и развлечения их двоих. Сколько прислуги вокруг! А те несчастные кочегары под их палубой, что поддерживают огонь в топках? Она не забыла уроков России, 1905-го года, печальной процессии угнетённых людей. Она не забыла своего голодного, кочевого детства.

Дни летели за днями, а она только отдыхала, как сытая кошка, и не делала ни единого движения для своего искусства! Вся жизнь на яхте была: рассвет, солнце полудня и закат – волшебное круженье вокруг них, обласканных лучами небесного светила. О, боги! Разве для этого она появилась на свет?

Исида сразу поставила Лоэнгрину условие: она – свободна! И никаких побрякушек в подарок! Они отнимают у неё свободу ощущения самой себя. Тянут ей руки и шею, убивают её суть. Исида знала, что её рыцарь дарил своим любовницам дома и бриллианты. Но с ней этот номер не пройдёт! Если он хочет быть с ней – пусть принимает такой, какая она есть. Предполагалось, что совершенно свободной и в выборе любовников. Она сама его не держит!

Всегда потом помнила: тогда полюбила его, своего волшебного рыцаря. Только вот за что? Для неё самой это оставалось загадкой. Он не был человеком её круга и её интересов. Когда она наслаждалась игрой актёров, он часто уходил из зрительного зала, не в силах бороться с зевотой. На светских раутах, когда она болтала обо всём на свете с выдающимися актёрами, блестящими композиторами, танцовщиками, драматургами, он молчал, тихо следуя за ней. Его так и запомнили: как любезного, но «никакого» молчуна. Он не понимал её мироощущения. Иногда доходило до ужасающих ссор! Буквально: из-за видения свободы человека, свободы Америки. Ей было стыдно, что кочегары мокнут возле топки, он считал – это в порядке вещей. Так за что же она его полюбила? Он был умелым любовником. Его поцелуи паслись по всему телу, как стадо диких коз. Чувственность, чувственность и ещё раз чувственность. Она видела в нём то всемогущего Зевса, укрывшего её от всего зла этого мира, то белого лебедя, несущего её сквозь тучи невзгод. Он ласкал её, он баюкал, а она могла быть собой, и ещё – она начала соблазняться теми всходами, что даёт золотой дождь богатства.

Но этот Зевс был просто мальчишкой – ранимым, любознательным, капризным, увлекающимся. Видимо, нежность к нему, закравшаяся в её сердце, когда она это поняла, победила всё остальное. Его коллекцию древностей с раскопок она называла фантиками. Его архитектурные проекты – каракулями на песке. Он был самым занятым человеком в мире: с утра в субботу по телефону назначал время ланчей, диктовал названия блюд и прочих изысков, обговаривал фейерверки, которыми предполагалось удивлять гостей. В среду он мчался в Париж – заниматься очередным проектом, который, как быстро поняла Исида, он никогда не достроит. Скольких денег это стоило, но для него – лишь милое развлечение, средство от хандры. Лоэнгрин был человеком безумно увлекающимся, но стоило ему остыть к своей идее, он её бросал. Увы, к искусству Исиды он относился так же – как к игрушке. Неужели она думает иначе? Зачем ей вообще танцевать?! Его денег хватит на них двоих с головой.

К пятнице он возвращался. Чтобы принять кучу гостей, чтобы все пили-гуляли и были довольны.

Понемногу Исида стала уставать от такой жизни.

Лоэнгрин много раз предлагал Исиде выйти за него замуж. Она неизменно отказывалась. И не только потому, что не понимала, в чем смысл брака. А ещё и потому, что дала себе слово: она – только для искусства. Брак – это клещи, это наручники. Он будет иметь право ограничить её свободу?! Никогда! Что они будут делать вообще? Яхта, ланч, пирушки? Или скорее так: ланч, пирушки, яхта – на сладкое. О, боги! А её танцы? Её предназначение?! Афродита, возрождённая из небытия? Её зрители? Весь огромный мир у ног?

Она ссорилась с ним. В тот момент, когда, по совету Станиславского, увидевшего её рядом с Лоэнгрином, твёрдо решила: она бежит вон из Парижа, в этот самый момент Исида узнала, что беременна. Буря чувств поднялась в ней: протест, надежда, тревога, радость и ещё что-то неуловимо возвышенное и отчаянное, всё то, что испытывает женщина, когда узнает, что станет матерью. Станиславский уверял её, что рядом с Лоэнгрином она погибнет. Неужели они, столь разные люди, любят друг друга? Однако, глядя на них, он должен был признать, что, видимо, да, любят. «Они были даже более женаты, чем многие женатые люди», – со смехом отмечал про себя. Ещё сравнивал Лоэнгрина в лучшие минуты с Морозовым: та же царственность, властность и меценатство.

Исида была в страшном сомнении, что ей делать? При мысли о том, что её тело снова расплывётся медузой, встал вопрос об аборте. Некоторое время она серьёзно обдумывала его. Консультировалась с врачом Дузе в Милане. Вернулась в гостиницу: снова сомненья-думы. Спальня была огромная и мрачная. Исида – совершенно одна. В редкие минуты жизни она так остро чувствовала одиночество. Её выбор, её решение. Она – и жизнь напротив. Сидела, уставшая, издерганная, смотрела в задумчивости на старинный портрет дамы восемнадцатого века и вдруг увидела, что глаза портрета устремлены прямо на неё – жестокие, холодные, инквизиторские глаза. Дама была красива. Исиде показалось, что она смотрит с издёвкой. Завороженная, не в силах от ужаса отвести взгляд, Исида ничего уже не видела вокруг, кроме этих глаз, лицо дамы будто растворялось в пространстве. Только она, Исида, – и эти живые, жуткие, жгучие глаза. Дама «спросила»: «Я красива?.. То-то. Всю смерть забрала… Стоит ли тебе страдать? Ха! Ты в ловушке. Что б ты не выбрала – конец один!»

Исида хотела ответить, что она верит в Жизнь и в Природу, но слова прилипли к гортани, потому что дама издевательски засмеялась.

Проснулась ночью в испарине. Ужасный портрет смотрел на неё. Вызвала служащих отеля – портрет унесли.

Исида обычно не ходила в церковь. Даже не думала о вере, о Боге. Но так уж получилось: чьё-то венчание, она присутствовала. Это было в Венеции. Слушала низкий голос священника, разносящийся эхом-громом вокруг, улетающий под купол. Подняла голову. Там, высоко, в бесконечности, в полукружье, фрески Страшного суда, ада и рая. Вдруг что-то сместилось, какое-то лёгкое, как ветерок, движенье. Лик маленького ангела, обращённый к ней! Нимб из золотых волос, пронзительно голубые, смотрящие в сердце, насквозь, какие-то совершенно особенные глаза. Исида сразу поняла: это он, её сын! Он пришёл к ней. С этой минуты знала, что не сможет сделать аборт. Потому что видела его лицо: точь-в-точь, которое суждено ей было увидеть снова через девять месяцев. А потом, через много лет, – тот же лик в чужом человеке, странном, гениальном русском мальчике, что был так похож на её сына… Подняла голову: ангела уже не было. Искала, искала его среди фресок. Странно, такое большое изображение – его не было.

Египет! Сколько бы Исида ни представляла себе его раньше, воображение её всё равно оказалось бессильным перед тем, что открылось её взору с палубы яхты. Какие там были утра! Будто все древние боги просыпались сразу, чтобы восхвалить красоту земли. Огромное солнце, чарующее, страшное, диск – в полнеба, вставало на востоке. Чтоб, охватив их с Лоэнгрином яхту, высветить бесконечность пирамид. Глупо думать, что они просто имеют определенную высоту и ширину, как любая геометрическая фигура, пусть и масштабная. Верхушка пирамиды – это начало неба. Потому что – стрела в него. Исида на мгновение «увидела» рано утром прошлое этого места, будто вставшее перед взором. Она была на палубе одна, ей не спалось. Солнце, поднявшееся за спиною, ударило в древние гигантские ступени, отразилось всеми гранями. Вокруг Исиде чудился шум голосов, бесконечное движение сотен и сотен людей, ветер колыхал горячий уже воздух, будто смещающий пространство, в котором вдруг покрылись зеленью берега и дали. Пирамиды стали ослепительно ярки, на них невозможно было смотреть. Белейший камень снежным покрывалом кутал треугольные пики, устремленные в бесконечность, в небо. Тот самый камень, что в веках был утрачен. Пирамиды – россыпь гигантских жемчужин в зелёной траве, сверкающих в лучах. Божественных жемчужин, брошенных божественной рукой. Исида чуть не ослепла от восхищения и ярости белизны. Не в силах терпеть, закрыла глаза, а когда снова открыла их, неведомого мира уже не было. Пирамиды снова приобрели желтоватый оттенок плит. Их окружала пустыня.