Рассказ? - Морис Бланшо

— Только что, — пробормотала она, со всей очевидностью полностью сосредоточившись на том моменте, когда я раскрыл рот, чтобы его произнести.

— Ну да, — начал было я. Но, вспомнив об “этой комнате”, вдруг осекся; да, вероятно, это оно и было. Должно быть, у меня на лице отразилась растерянность, поскольку ее рука сжала мою со столь убеждающим, умным ободрением, что хладнокровие покинуло меня. Мы смотрели друг на друга: сколько у меня еще было надежды; и до чего ж она, эта надежда, вероломна и гадка. Мало-помалу взгляд ее снова сгладился. Из-за слабости ее зрения я часто заводил разговор о ее глазах, то пассивных и пустых, то воспламененных каким-то горением, лишь беспокойный отсвет которого и можно было увидеть. “У вас болят глаза?” Вопреки ожиданиям, вопрос этот ее, казалось, потряс, она поднялась, запустила руки в волосы, как всегда поступала в моменты сильных переживаний. Она стояла прямо передо мной, я хотел взять ее за локоть, но она не обратила на меня, вдруг отброшенного в беспредельную даль, ни малейшего внимания. Я все же заставил ее сесть. Медленно положил на ее руку свою — это прикосновение явилось как бы горьким воспоминанием, идеей, некой холодной, неуклонной истиной, борьба с которой была чревата одним лишь убожеством. В какой-то миг я увидел, как ее губы шевелятся, и почувствовал, что она говорит, но, в свою очередь, не предпринял никакого усилия, чтобы услышать слова: я их рассматривал. Случайно я услышал слово “план”.

— Вот это слово, — сказала она.

Тогда ко мне вернулось воспоминание о том, чего же она попыталась добиться, но должен сказать, пусть я и пробудился и вновь преисполнился внимания, меня это совсем не заинтересовало, все это относилось к какому-то иному миру, в любом случае было уже слишком поздно. Да только, как сплошь и рядом случается, моя безучастность, должно быть, вернула ее на свет, и теперь уже она, возможно, потому, что прорвалась через заграждения, устремилась вперед.

— Это уже не план, — неуверенно произнесла она.

Я понял ее как нельзя лучше, она говорила точь-в-точь как ребенок, проштрафившийся чуть сильнее, чем следовало бы. Поскольку я ничего не сказал, она пыталась догадаться, понял ли я ее, и, если нет, как подобрать не слишком уж весомые слова, чтобы все объяснить. Жестом, который на память кажется мне изумительно невинным, она разжала пальцы, потом слабым голосом спросила:

— Мне не стоило этого делать?

Думаю, что пожать плечами заставила меня злоба — которая остается, когда все остальное уходит; но может, я просто вновь начинал страдать. У нее был такой человечный вид, она находилась еще так близко от меня, дожидаясь своего рода отпущения грехов за нечто ужасное, что, конечно же, совершила не по своей вине.

— Вероятно, так было нужно, — пробормотал я.

Она подхватила эти слова на лету.

— Ведь было нужно, да?

Действительно, казалось, что мое согласие нашло в ней отклик, словно его в безграничном ожидании дожидалась какая-то незримая ответственность, которой она ссужала один только свой голос, и что теперь некая высшая сила, уверенная в самой себе, в счастье, конечно же, не от моего согласия, каковое было для нее совершенно бесполезным, а от своей победы над жизнью, а также и от моего преданного понимания, моего беспредельного отказа, овладела этим юным существом и наделила его ясновидением и господством, которые и диктовали мне мысли и немногие слова.

— Ну а теперь, — сказала она чуть хриплым голосом, — вы же все время об этом знали, да?

— Да, — сказал я, — я об этом знал.

— И знаете, когда это произошло?

— Кажется, кое о чем догадываюсь.

Но ее потребность в торжестве не устраивали нотки покорности и согласия, звучавшие, должно быть, в моем голосе.

— Что ж, возможно, вы знаете еще не все, — выкрикнула она с оттенком вызова. И в самом деле, была в ее ликующем возбуждении некая ясность, горение в глубине глаз, лучи славы, которые сквозь мою тоску затронули и меня — той же величественной гордыней, тем же безумием победы.

— Чего же? — сказал я, в свою очередь вставая.

— Да, — закричала она, — да, да!

— Что это случилось неделю тому назад?

Со страшной жадностью она ловила слова прямо с моих губ.

— И потом? — кричала она.

— И что сегодня вы ходили к X. за… этим?

— А потом!

— И что вы принесли это и раскрыли и, увидев, взглянули в лицо тому, что живо на веки вечные — и для вас, и для меня! Да, я это знаю, я это знаю, я все время это знал.

Не могу точно сказать, достигли ли эти или другие, им подобные, слова ее ушей или нет, и в какое я был приведен расположение духа, чтобы заставить ее их воспринять — это второстепенный вопрос, равно как не обязательно знать, так ли на самом деле все происходило. Должен только подтвердить, что для меня все это выглядит правдоподобно, если оставить в стороне вопросы дат, ибо все это может восходить к существенно более раннему времени. Но истина не в этих фактах. В мечтах я могу упразднить сами эти факты. Но, коли они не имели места, вместо них приходят другие и по зову всемогущего утверждения, которое едино со мной, обретают тот же смысл: история все та же. Может статься, что Н., заговорив со мной об этом “плане”, хотела всего-навсего разрушить ревнивой рукой те кажимости, среди которых мы жили. Может быть, утомившись видеть меня со своего рода убежденностью упорствующим в роли “светского” человека, этой историей она внезапно напомнила мое истинное положение и ткнула пальцем, где мое место. А может, и сама она подчинилась таинственному приказанию, исходившему от меня, звучащему во мне навсегда благодарным голосом, тоже ревнивым голосом некоего неспособного исчезнуть чувства. Кто может сказать: это произошло, потому что дозволили события? Это произошло, потому что в некоторый момент факты стали обманчивы и своим странным сочетанием позволили истине собой овладеть? Сам я не был несчастным вестником какой-то более сильной, чем я, мысли, не был ни ее игрушкой, ни ее жертвой, ибо мысль эта, если меня и покорила, победила только благодаря мне, и в конечном счете она всегда была мне под стать, я ее любил и любил только ее, я хотел всего, что случилось, и, взыскуя только ее — там, где была она, и там, где мог быть я, в отсутствии, в несчастье, в неизбывности мертвого, в необходимости живого, в усталости от работы, в родившихся из моего любопытства лицах, в моих обманчивых словах, в моих лживых клятвах, в молчании и ночи, — я отдал ей всю свою силу, а она мне свою, так что эта чрезмерная сила, с которой ничто не может совладать, обрекла, быть может, нас на безмерное несчастье, но, если это так, я принимаю это несчастье на себя и им безмерно наслаждаюсь, а ей — ей я вечно говорю: “Приди”, и, вечно, она здесь.

Безумие дня

Я не неуч и не светоч. Радости жизни? Я их познал. Слишком слабо сказано: я живу, и жизнь эта доставляет мне величайшее удовольствие. Ну а смерть? Когда я умру (быть может, вот-вот), я познаю удовольствие безмерное. Говорю не о предвкушении смерти — оно бесцветно и часто неприятно. Страдание притупляет чувства. Но в одной замечательной истине я уверен: от жизни я получаю беспредельное удовольствие, а от смерти получу беспредельное удовлетворение.

Я наскитался, я перебирался с места на место. Неизменно ютился в одной-единственной комнате. Был беден, потом побогаче, потом беднее многих. В детстве меня обуревали страсти, — и я получал все, чего бы ни захотел. Детство мое минуло, юность позади. Что с того: я счастлив тем, что было; что есть, мне нравится; я не против того, что грядет.

Не лучше ли моя жизнь, чем у других? Возможно. У меня есть крыша над головой, у многих ее нет. Нет у меня проказы, я не слепец, я вижу мир, — что за немыслимое счастье. Вижу этот вот белый свет, вне которого вообще ничего нет. Кому под силу этого меня лишить? А когда день померкнет, я угасну вместе с ним — мысль, уверенность, от которой я вне себя.

Кое-кого я полюбил, их я утратил. Когда на меня обрушился этот удар, я обезумел, это и есть ад. Но безумию моему не было свидетеля, мое помрачение не проявлялось, лишь наедине с собою был я безумен. Подчас я впадал в ярость. Мне говорили: “Почему вы так спокойны?” Я же пылал с головы до ног, ночью я метался по улицам, я выл; ну а днем — днем я прилежно трудился.

Чуть погодя мир в своем безумии сорвался с цепи. Меня, как и многих других, поставили к стенке. Почему? Просто так. Ружья не выстрелили. Я сказал себе: “Боже, что ты делаешь?” И перестал быть психом. Мир поколебался, затем вновь обрел равновесие.

Вместе с рассудком ко мне вернулась и память, я увидел, что даже в наихудшие дни, когда я считал себя совершенно, всецело несчастным, был я тем не менее — и почти все время — предельно счастливым. Это заставило меня призадуматься. Не слишком-то приятное открытие. Мне казалось, что я многое теряю. Я спросил себя: разве я не тосковал, не чувствовал, как трещит по швам моя жизнь? Да, так оно и было; но в каждый миг, когда я вскакивал и выбегал на улицу, когда замирал в углу комнаты, ночная свежесть, надежная неподвижность земли заставляли меня перевести дух и сподобиться радости.