Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

В бараке она была одна. Из внутреннего кармашка желтого чемодана она вынула кошелек. В нем она и хранила его. И теперь, вынув из кошелька, она сжала лоскут в кулаке. Она и сама не могла понять, зачем его спрятала. И вообще: зачем сохранила? Ведь его могли запросто обнаружить. Впрочем, этого она не боялась. Ну кому придет в голову рыться в ее чемодане? Если только… Если только два этих неприятных типа из Экшё не решат все же разгадать загадку! Кто их знает? Лучше избавиться от него.

Лоскут ткани так и жег ей ладонь. Ворсистая дорогая материя, которую однажды ночью, в Экшё, она с таким наслаждением кромсала ножницами на куски. У нее на это были причины. И никто не имеет права ее осуждать! Никто!

Юдит Гольд бросилась в туалет и закрылась там. На прощание она еще раз понюхала лоскуток. Потом бросила его в унитаз, вздохнула, потянула цепочку. И хлынувшая из бачка вода унесла его.

Глава четырнадцатая

Линдхольм провел несколько бессонных ночей, прежде чем позвонить Лили. Своими сомнениями он поделился с Мартой. Маленькую медсестру тоже ошеломила прогулка отца по окрестным лесам. И она согласилась с мужем, что ситуация непростая и, может быть, объяснение с девушкой что-то прояснит. Линдхольм попросил ее быть беспристрастной свидетельницей разговора, и если он зайдет слишком далеко, то знаком одернуть его.

После обязательных вступительных слов он быстро перешел к делу:

– Побег Миклоша – это, с одной стороны, понятное проявление паники. А с другой…

В Берге, в помещении лагерной вахты, стояла Лили, на сей раз одна, и слушала, прижав к уху трубку. В надежде, что это звонит мой отец, она пробежала пол-лагеря, ее сердце бешено колотилось, и теперь, когда в трубке послышался голос Линдхольма, ей потребовалось время, чтобы успокоиться. Ей хотелось, чтобы главный врач поскорее раскрыл цель своего звонка.

– А с другой стороны?

– А с другой – это столкновение с правдой. Я лечу его уже пятый месяц, милая Лили. И за это время он ни разу, поймите, ни разу не взглянул в лицо правде. То есть своей болезни, если быть точным. Я собираюсь сказать вам жестокую вещь, дорогая Лили, вы готовы?

– Я ко всему готова. А может быть, ни к чему. Но все-таки говорите, доктор.

Линдхольм, сидя в своем удобном кресле, глубоко вздохнул:

– Миклош должен взглянуть в лицо смерти, если быть совсем точным. За то время, пока я лечу его, пришлось четырежды выкачивать жидкость из легких. Да, мы можем его лечить – но не можем вылечить. Он же, из ложного героизма, до сих пор отвергает диагноз. Это способ защиты, отказ от реальности. Вы меня слушаете, Лили?

– Я слушаю.

– И вот теперь, когда он намеренно заблудился в лесу, он впервые позволил реальности пробиться в ту башню слоновой кости, которую он для себя построил. А значит, мы подошли к поворотному пунк-ту, дорогая Лили. Вы меня слушаете?

– Я слушаю.

– Возможны травмирующие последствия. Непредсказуемые, дорогая Лили. Поэтому я хотел бы просить вас о помощи. Решение вовсе не в том, чтобы распалять в нем несбыточные желания. Вы меня слушаете, дорогая Лили?

– Я слушаю.

– Эта женитьба, которую вы задумали, не только абсурд и безумие, но теперь уже, в данный момент, вещь просто губительная! Миклош уже не способен отличать мир реальный от царства вымысла. Вы знаете, дорогая Лили, в чем, собственно, заключается символический смысл этого его побега?

– Скажите, доктор.

– Это сигнал тревоги. Сигнал для меня, лечащего врача, и для вас, дорогая Лили, которая его любит.

– Что же мне делать?

– Покончить с этой комедией. Искренним словом. Любовью. Как можно мягче.

В течение всего разговора Лили стояла, опираясь о стену привратницкой. Но тут она резко оттолкнулась.

– Послушайте теперь вы, господин главный врач. Я с уважением отношусь к вашим выдающимся профессиональным качествам. К богатому опыту. И к мировым достижениям медицинской науки со всеми ее пилюлями и рентгенами, микстурами и шприцами. Я ко всему отношусь с уважением! Но я вас прошу, умоляю: оставьте нас! Дайте нам помечтать! Я на коленях прошу: разрешите нам наплевать на науку! Умоляю вас слезно, господин главный врач: разрешите нам выздороветь! Вы меня слушаете?

Во время разговора Линдхольм подозвал к себе Марту, и теперь они вместе прильнули к трубке, доносившей до них пылкие заклинания Лили.

– Да, я слушаю, – грустно выдавил из себя главный врач.

За два дня до Рождества 1945 года мой отец решился на отчаянный шаг. Он предложил Гарри вместе, без разрешения и без денег, попытаться добраться до Берги. Перед этим он долго раздумывал. Официальный путь в конце концов был отвергнут. Он сулил лишь изнурительную и с неясным исходом борьбу в лабиринтах чужой правовой системы. И хотя убеждения диктовали ему именно это, чутье подсказывало другое.

Добраться до Берги можно было только с тремя пересадками. А это три поезда, три кондуктора. Язык у обоих был хорошо подвешен. К тому же двое худых и неважно одетых больных людей – что с них взять? Уж как-нибудь пожалеют, решили они, была не была.

В день Рождества они вышли из лагеря, пешком добрались до станции и забрались в отправлявшийся как раз поезд.

…Как ты думаешь, дорогая Лили, что, если в следующем номере “Виа Свецика” опубликовать такой текст: “Объявляем о нашей помолвке”? Только это! И наши имена.

Милый Миклош! Напиши также мамочке! И на какие деньги ты это сделаешь?! А знакомому епископу ты уже написал?

Они провалились уже при первой встрече с кондуктором. Он смотрел на них с изумлением. И дважды им повторил:

– Билеты, пожалуйста. Ваши билеты.

Мой отец мило улыбался:

– Нет билетов. У нас нет денег. Мы венгры, больные из лагеря, из Авесты.

Но кондуктора это ничуть не разжалобило.

На следующей остановке он высадил “зайцев” из поезда и доложил о них начальнику станции.

От Авесты они отъехали только семнадцать километров. Кто-то распорядился, чтобы двух беглецов доставили назад в лагерь междугородным автобусом. И на этот рейс билеты им были уже не нужны.

А в Авесте тем временем заседала могущественная комиссия, на которой решали, как наказать отца за его поведение.

Дорогая, единственная моя Лилике! Полчаса назад нас вернули в лагерь, где разразился грандиозный скандал! Тарарам был такой, что не берусь тебе описать.

Линдхольм снова сделал отцу рентген. А на следующий день пригласил его, чтобы ознакомить с результатами. Мой отец сел, закрыл глаза и затеял опять свою игру с судьбой – балансирование на стуле. Откинувшись назад, он оторвал передние ножки стула от пола. Теперь нужно было сконцентрироваться и, удерживая равновесие, перемещать центр тяжести еще дальше назад. Если удастся зависнуть в самой верхней точке, положим, на пять секунд, то, значит, поправился. Окончательно!

При этом они разговаривали о последствиях его побега. На сей раз главный врач говорил с ним сочувственно-мягким тоном:

– Наломали вы, Миклош, дров. Директор лагеря и куратор в ярости.

Мой отец отклонялся на стуле все дальше.

– И что они могут мне сделать?

– Переведут вас.

– Куда?

– Кажется, в Хёгбу. Есть такая деревня на севере. Мнение специалиста их не интересует.

– Но за что? За то, что я попытался навестить двоюродную сестру?

– За нарушение правил. За побег. Обращаю ваше внимание, Миклош, что это уже второе ваше исчезновение за короткое время. Но вы должны знать: я на вас не сержусь. Вообще-то я понимаю вас. Вы, очевидно, думаете: а не все ли равно!

Стул под моим отцом приблизился к верхней точке дуги. Шлепнется он сейчас или нет? Это был главный вопрос. Мой отец поинтересовался:

– Что показал вчерашний рентген?

– Не могу вас порадовать, как бы мне ни хотелось. Каждый следующий снимок, в том числе и вчерашний, лишь подтверждает, что ваши легкие…

Бац! Передние ножки стула с грохотом опустились на пол. Мой отец в упор посмотрел на врача:

– Но я все равно поправлюсь!

Линдхольм вздрогнул от стука. Он поднялся и, не глядя отцу в глаза, протянул ему руку:

– Не пойму я, что вы за зверь такой, Миклош. Наив-ный и вместе с тем одержимый. Упрямый и обаятельный остолоп. Я вас полюбил. Очень жаль с вами расставаться.

Весть об изгнании из Авесты нисколько не потрясла моего отца. Он тут же нашел на карте Хёгбу, куда ему предстояло переместиться. Беспокоило только, что теперь он окажется еще дальше от Берги. Он отправился в комнату старшей сестры.

– Не могли бы вы мне еще раз одолжить чемодан?

Марта, Микки Маус, как он называл ее про себя, шагнула к отцу, без слов поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. А потом перешла к наставлениям:

– По утрам принимать лекарства. И бросить курить. Обещаете? Так скрепим уговор!