Стеклянный мост - Марга Минко

— Что ж, вам видней. Но я вас предупредила.

— Холода я не боюсь.

Бин знала, что спорить тут бесполезно. Такая старая и такая несгибаемая — за это она ее уважала.

— За кофе я подсяду к вам, и мы вместе посмотрим. Обещаю. Тем временем подумайте, что нам для вас приготовить на завтра. Не забудьте мне сказать. — Она коснулась своей красной рукой плеча Фриды и, прежде чем уйти, неловко наклонилась к полу. — Вы уронили шапку.

— О, я опять сорю? Давайте, я засуну ее подальше. — Она запихала шапку в карман шубы, взглянула вслед развевающемуся халату Хейманс. Вечно-то она спешит: скажет тебе слово, а сама уже вперед шагает, словно все время на бегу, все время торопится выполнить свою миссию — взять под крылышко всех и каждого.

Когда Фрида уже готова была войти в гостиную, она увидела Бена Абелса. Он возился подле счетчика, поставив рядом на пол ящик с инструментами. Она знала его с тридцать восьмого года, когда он, самый молодой служащий, пришел работать в контору Якоба. Был он худым, стеснительным семнадцатилетним пареньком, без памяти влюбленным в Ольгу.

— Так рано, и уже в дорогу, мефрау Борхстейн?

— Да, после кофе думаю выйти, хотя все говорят, что для меня слишком холодно.

— И вы не боитесь?

— Ах, Бен, у меня на сегодня такая насыщенная программа. Нужно зайти в банк, к парикмахеру, к Весье, к… — Нужно было куда-то еще, но она не могла сразу вспомнить.

— Смотрите не перестарайтесь! — Он засмеялся. На дубленой коже лица, прорезанного вертикальными складками, отчетливо проступала седая щетина. Он напомнил ей бывалого моряка, верно потому, что она знала, как много он скитался. В его поведении ничего уже не было от того неловкого, мечтательного паренька, каким он был в юности; только смущение сквозило еще иногда во взгляде, и она была рада этому отблеску прошлого.

Когда Абелс через тридцать лет вернулся в родной город, он получил место ремонтника в доме престарелых, для которого еще только собирались строить новое здание. После освобождения из концлагеря его вместе с другими заключенными, болевшими сыпным тифом, несколько месяцев лечили в больнице на юге страны. Там до него дошли две вести, побудившие его эмигрировать: во-первых, из всей семьи только он один остался жив после войны, во-вторых, все имущество из его родительского дома бесследно исчезло. Он завербовался матросом на торговое судно и, проплавав несколько лет, осел в Соединенных Штатах. Перепробовал десятки профессий, был женат и развелся, нищенствовал и жил в достатке; в конце концов стал шофером и водил в междугородные рейсы грузовик-трейлер, исколесил на нем все северные штаты и больше не мог видеть шоссейных дорог, так они ему осточертели. Друг уговорил его переехать в Бразилию, где он устроился работником на голландскую ферму и думал наконец обрести покой. Но, случайно узнав на ярмарке в соседнем городке одного из своих лагерных охранников — "Дубинку", ставшего теперь солидным хозяином ранчо, Абелс понял, что пришло время покупать билет на самолет и лететь на родину.

Он был ошеломлен, встретив в доме престарелых мать Ольги. Ошеломлен тем, что она жива.

— Ты ведь знал Хейна Кесселса? — спросила она, когда они рассказали друг другу о себе.

— По работе. Он работал у своего отца, тоже по недвижимости.

— Что ты о нем думал?

— Пижонистый был парень. Любил вызывающе одеваться.

— Я не о том. Ты мог бы допустить, что он станет работать на немцев?

— Нет. Честно говоря, никогда.

— Муж доверял ему полностью. Он должен был переправить нас в Швейцарию, взял шесть тысяч гульденов.

— Да, так оно и было. Еще и побольше драли. Попадались и провокаторы, доставали тебе фальшивые документы, а потом доносили в СД, что ты хочешь нелегально выехать из страны.

— Все произошло так быстро. Не успела я сойти вниз, их уже и след простыл. — Опустив глаза, она терла кончиками пальцев кожу на тыльной стороне руки, будто пересчитывала костяшки. — Они всегда забирали семьи целиком. Почему же не взяли меня? Я так и не смогла понять.

А кто в состоянии понять, думал Абелс.

Она ждала, что они вернуться, заберут и ее. До самых сумерек стояла в распахнутых дверях, глядя на блестевшую от сырости набережную, на черную воду, на вереницу домов за рекой, сомкнувшихся в высокую каменную стену. По ее лицу стекали капли дождя. Нигде ни пятнышка света, ни живой души. Она набросила кофту на плечи и уселась ждать прямо на ступеньки. Якоб, наверное, сказал, что я осталась дома? Сначала дверь стояла полуоткрытой; позже, когда пробило двенадцать, она заперла ее. Якоб, наверное, сказал, что меня нет дома! Но она не даст им погибнуть одним, она сама явится туда завтра утром. Распухшая лодыжка болела все сильней. Она не могла встать на ушибленную ногу.

На другое утро ее нашел бухгалтер, заходивший каждый день к Якобу докладывать, как идут дела в конторе. Она уже не помнила, кто увез ее из дому и как она попала к Остервеенам.

— Знаешь, Бен, — сказала она в задумчивости, — чему я больше всего удивляюсь, так это нашей памяти. Почему она так устроена, что одно мы забываем, а другое помним всю жизнь.

Бен кивнул. Того, что сказано, ему было достаточно.

Когда она вскоре после этого застала Бена в своей ванной — засучив рукава, он прочищал засор в умывальнике, — то заметила на его руке номер.

— Дай-ка посмотреть, — сказала она, не успев подумать, удобно ли это. Он, конфузясь, повернул к ней руку. Она скользнула по ней взглядом и сразу же отвела глаза, а он поспешил опустить рукав. Некоторые сводили эти номера, но ведь моряки привыкли к татуировкам, подумалось ей. Уже спустя несколько лет, когда они переехали в новое здание, она задала ему абсурдный вопрос: не встречал ли он "там" кого-нибудь из знакомых? Он только покачал головой. И больше они никогда не заговаривали о тех временах.

Она подошла вместе с ним к счетчику, положила руку ему на плечо.

— Послушай, ты ведь придешь завтра?

— Что вы имеете в виду? Когда?

— На кофе.

— Будут что-нибудь отмечать?

— Мне завтра стукнет восемьдесят пять, Бен. Хочу устроить всем сюрприз.

— Восемьдесят пять? А я думал, вам семьдесят с небольшим.

— Шутишь! — Хихикнув, она подтолкнула его в бок. — Там я пока ничего не скажу. — Она кивнула в сторону гостиной. — Завтра все вытаращат глаза, когда на столы поставят вазы с пирожными. Не прозевай. — И, наклонившись к нему, спросила: — Не проговоришься?

— Какой разговор. Можете на меня рассчитывать. — Когда она побрела дальше, ее стройная спина вдруг на мгновение напомнила ему силуэт молодой Фриды Борхстейн. — Ваша шуба! — воскликнул он. — Она волочится по полу.

— Ах, это старье, — сказала она, пренебрежительно махнув рукой. — На приемы мне все равно больше не ходить. — Она продолжала волочить шубу по полу.

По ее вздрагивающим плечам он понял, что она тихо смеется.

Когда водопроводчики снова исчезли в "фольксвагене", менеер Маркс, все это время наблюдавший за их работой из своей комнаты на втором этаже, спустился вниз пить кофе.

— Славная работенка при сегодняшней температуре. Вы их видели? — Он занял свое постоянное место напротив Фриды Борхстейн и показал большим пальцем в сторону окна.

— Я не обратила внимания, — дружелюбно сказала она и снова повернула голову к двери, чтобы не пропустить появления Хейманс.

— Вы это про колодцы, в которых они работают? — Мужчина с бледным костлявым лицом и острым носом, шаркая шерстяными домашними туфлями, подошел к менееру Марксу; тот развернул газету, собираясь читать. — Хорошая система для отопления больших зданий, ничего не скажешь. Опять что-то мудрят. — Он встал за спиной Маркса и заглянул в газету.

— Я всегда радуюсь, когда на улице затеваются всякие дела, — сказала женщина с гронингенским[6] акцентом. — Что-то они запаздывают сегодня с кофе.

— "Тарифы на электричество для промышленности по-прежнему высоки", — прочитал человек из-за спины Маркса, четко артикулируя каждое слово. — По крайней мере этой заботы мы не знаем. — Он наклонился, придерживая очки — Что, Юп, не продрог сегодня ночью? — Он засмеялся икающим смехом.

Менеер Маркс бросил газету на стол.

— Это самое обычное объявление. — Он взглянул на свою соседку по столу и заметил на стуле рядом шубу. — Большие планы на сегодня?

Человек, подглядывавший в газету, растерянно застыл, потом, ворча, удалился на свое место.

— Да, дел у меня уйма. После кофе пойду в город.

— Надеюсь, вы шутите. — Он озабоченно склонился к ней. — Зачем вам выходить, когда на улице такой лютый ветер?

— Ну, это уж мне самой решать. — Ее тон по-прежнему был дружелюбен, глаза неотрывно смотрели на дверь.

— Да ей к парикмахеру нужно, Луи, — крикнула из-за соседнего стола женщина с гронингенским акцентом, двоюродная сестра Маркса. Она не скрывала своей неприязни к Фриде, потому что этой Борхстейн он оказывал больше внимания.