Железная трава - Владимир Бахметьев

Вскоре все на дворе. Незнакомый парень, оказавшийся монтером из города, ловко разбивает под навесом ящики, достает и раскладывает в порядке по земле железные рамы, зубчатые колеса, трубки и болтики.

Вокруг толпятся бабы, девки, мальчишки с разинутыми ртами. Аким оставил их в покое, сосредоточенно следя за каждым движением монтера.

Тот, подмигивая девкам, то и дело покрикивает на работника.

— А ну, ты, подай-ка стойку!..

Матвей вспотел, скраснел в лице и растерянно лапает то ту, то другую машинную часть.

— Да не ту! Видишь, с краю!..

Девки прячут лица за спины подруг, хихикают над Матвеем и обжигают монтера лукавыми глазами.

— Ишь, хахаль какой!..

— Бастенький!..

Работа разгорается. Час за часом из разбросанных стальных частей растет машина. Монтер сбросил тужурку, засучил рукава и звонко стучит молотком. Порою он выпрямляет спину, отдувается, утирает с лица ребром чумазой руки пот и просит квасу.

Девки наперебой бегут в избу и тащат жбан. Монтер, осклабясь, хватает вместе со жбаном протянутую руку; девка отбивается, звонко смеется.

Порою он, обращаясь к Акиму, внушительно говорит:

— Смотри, эту гайку — в порядке надо, чтобы повсегда на месте…

— Слушаем, — покорно отвечает Аким и вздыхает.

— Ничего себе, обвыкнешь! — ободряет его монтер. — Тут, главное, насилом не надо! Машина — вещь нежная!..

— Больно мудрено чо-то…

— Пошто мудрено?.. Один гаечный ключ, немного масла и смекалки… вот и все!

Приходи, милой, в ограду,Подарю тебе отраду!.. —

негромко напевают девки.

Растет машина… Уже на колесах платформа, уже гремят цепи при поворотах зубчаток, уже посверкивает на солнце тонкое мотовило, похожее на игрушечный остов мельничного колеса.

Погожим утром, когда над избами еще висел молочный пухлый туман, из распахнутых ворот Акимова двора, величаво покачиваясь, двинулась на тонких транспортных колесах сноповязалка.

Монтер, откинувшись на гибком сиденье, уверенно кричал на лошадей:

— Эге-е, ше-елу-удивые-е!..

Пестрая шумная толпа из подростков, баб и мужиков, во главе с Акимом и дедом, спешила вслед. Позади, верхом на чалой, ехал Петрунька, держа под уздцы другую лошадь. Он свысока поглядывал на людей, нетерпеливо бил голыми пятками в бока чалой и кричал:

— Береги-ись!..

Торопливо хлопали калитки, скрипели ворота. Из густых косм тумана выплывали новые и новые лица. Подошел толстый, краснощекий староста и долговязый лавочник, облаченный в жилет поверх рубахи, с длинною, болтающеюся на животе цепочкой от часов. Оба как-то особенно почтительно поздоровались с Акимом и примкнули к толпе. Те, что шли у самой машины, косились на нее и вполголоса толковали:

— Хитро, надо быть, все… Забава!..

— Будет ли толк-то?

— Знамо, будет! На то — вершат…

— Не скажи…

Мальчишки бежали впереди и первые распахнули ворота поскотины.

Всходило солнце, ломкие лучи вязли в тумане, зажигая его там и сям вишневым соком.

Алая пыль воскурилась по дороге, бессильно падая в толпу.

Стали у грузно кренившейся под росою пшеницы.

— Ну, вороти на сторону! — закричал монтер. — Гей, нечего лезть под ноги!..

В его руках зазвенел ключ, забелели полотна. Он приговаривал:

— Гляди, хозяин, чтобы полотна у тебя в аккурате были… За пряжками следи, слышь?..

Потянулись томительные минуты молчания.

— Пошто не приступат? — слышались нетерпеливые голоса.

— У вас не спросились! — откликался из-под платформы монтер.

— Нельзя, — рокотал осипший бас старосты, — вишь, роса, а по росе жать негоже!..

— Верно!..

— Пошли, вы! — кричал на окруживших машину мальчишек остролицый, сухонький и проворный Степан, переселенец.

— Леонафту-то припасли? — слышался его голос, полный тона знатока. Степан «видал виды» и в Орловской губернии сам робил у помещика на «этакой-то».

— Поди, припасли, — тихо замечал лавочник, косясь в сторону монтера.

— То-то!.. Ножи-то поднять надо!..

— Эк, без тебя-то не знают!.. — кричал монтер.

— Нам што… — обиделся Степан. — Мы только…

— Тпру, стой!..

— Затяни постромки! — звенел уже в другом конце голос монтера. — Подай шпагат!..

Несколько человек, толкая друг друга, услужливо бросились к нему.

— Она у тебя, Аким, не пужлива?

— Нет…

— То-то! Разнести может… впервой-то…

— Винт, однако, не на ту… сторону… — встревожился опять Степан.

— К бабе своей ступай! — советовал монтер. — Ей указывай!..

— И старики сюда же приперлись, — скалил зубы безусый парень.

— Антиресно!..

— Отойди, ребята! Не напирай!..

— Пшел, Ваньша! Угодишь, чертенок, под косу…

Дрогнул, потянулся вверх туман: осилили его острия лучей. Зачернел лес в стороне, и вспыхнул пшеничный клин.

— Уйди, брюхо про-о…

Вдруг затихли людские голоса.

— …по-о-ррю!.. — угрожающе предупредил монтер, косясь на ребятишек.

Стали полукругом, тесно сомкнулись. Ребята молчаливо, скользкие, как угри, протискивались наперед. Бабы ловили их за руки и не пускали от себя. Лишь беспокойно, невидимый в тумане, кричал чибис, да насвистывал где-то в стороне, шныряя в кочках, куличок.

Монтер постучал ключом под снопоносом, покрутил ручку у платформы, и она, дрогнув, тихо подняла зад, уставивши острые свои зубья к коричневому корневищу пшеницы.

Петрунька горящими глазами следил за каждым движением монтера. Вот надвинул тот покрепче картуз, взял в руки бич, подержал, бросил его и полез на сидение. Аким торопливо подал концы вожжей.

— Ну, го-о-споди благослови!..

Аким первый снял кошемную шапку, и все, у кого головы были покрыты, сделали то же. Притаили дыхание. Теперь было слышно, как густо сопит толстый староста.

Монтер тронул вожжи, заглянул вперед.

Петрунька перегнал отца и вскочил верхом на переднюю лошадь.

— Пош-е-л!..

Лошади рванули, машина вздрогнула и с сухим шорохом, прищелкивая, как большая птица, плавно двинулась вперед.

Люди, толкая друг друга, давя и напирая, бросились вслед.

— Но-но-о! — кричал монтер, упруго откинувшись и с силою двигая рычагом.

— Но-о-о!.. О-о-о!.. — дружно, восторженно взмахивая руками и стремительно наступая, ревела вслед толпа.

В первую минуту, из-за облака пыли, поднявшейся от платформы, видна была лишь напряженная спина монтера, да то, как плавно, сверкая на солнце, подымались планки мотовила.

«Ш-ш… Ш-ш…» — непрерывно, врезаясь в людской гомон, шло сухое и жесткое от мотовила.

И вдруг передние ряды в толпе ахнули: звякнув, снопонос сбросил первую пару снопов. Кинулись люди, подхватили на руки.

— Ах, яз-зви ее!..

— Скрутила-то ка-ак!..

А впереди желтела уже новая связка, и еще, и еще…

Бежали по щетине жнитва, спотыкаясь о комья борозды.

— Ай да самогон!..

— Ка-а-ки штуки выделыват!..

Теперь было видно все. Мотовило бережно пригибало высокие ряды пшеницы; срезанные у корня, покорно, густым пластом ложились на полотно стебли, и непрерывным золотым потоком влекло их вверх, к вязальному столбу; проворные кучки, сверкающее острие замыкалось, и сноп трепетал уже в железных лапах снопоноса. Гладко подстриженная щетина дорожкою стлалась позади.

— Ах-ха-ха!.. Ну, машина!.. Ха-х-ха-а…

— Ну и зве-ер-рь!..

— Оборотень!.. Черт ё дери!..

— Теперича жатки — фи-ю!.. Никуда супротив этой!..

Охали, гикали, и многие не могли сдержать буйного, восторженного взрыва хохота. Один Степан, переселенец, «видавший виды», молча шагал у самого полевого колеса, но видно было, что равнодушие его стоило ему недешево. Лавочник подбежал к Акиму, у которого красное и потное лицо расплылось, как сдобренное тесто.

— Молодец ты, Федосеич!..

— Чего там? — рассеянно поднял тот сладко поблескивающие глазки.

— Молодец, мол… Беспременно заведу себе!..

К ним подкатился тощий, корявый, с суковатым носом, Омелька-кузнец, чинивший на деревне плуги.

— Спрыснуть надо, машину-те!.. — визгливым голосом заговорил он. — Эй, слышь, Федосеич!..

— Правильно, без этого нельзя!.. — подхватили вокруг.

— Ладно…

— Посылай!

— Четвертную, што ли?..

— Ведер-ку, яс-сно мор-ре!..

— Ге-эй, Ма-атвей!..

Но людская волна подхватила и увлекла за собою и Омельку, и лавочника, и Акима.

— Гляди, гляди!

— По три зачала!..

— По три!.. по три!..

Пышными гроздьями ложились снопы по три в ряд, как по линии. Бабы охали над тугими связками, тыкали в них кулаком, тщетно пытались разорвать шпагат.

— Не разомкнешь!..

— Ловче рук!..

— Ах, она, лихоманка!.. — кричал Омелька. — Эй, слышь, дедка!.. Смотри-ка чо… Вот дак язва!..

Дед все время шел рядом с Акимом, но утомился, отстал и одиноко стоял, склонившись над связкою снопов. На окрик Омельки он поднял голову и долго вглядывался в пьяного кузнеца, как бы соображая, о чем идет речь. Отозвался не сразу.