Путин – исполнитель злой воли - Юрий Скуратов

Да у нас и в мыслях такого не было!

В общем, Демин отправил письмо Платонову, будучи уже знакомым с официальной точкой зрения генерала Баграева – человека, которому по долгу службы доверено надзирать за следствием.

За свою принципиальную позицию Баграев скоро поплатился – он был снят с должности. Так у нас учат непокорных.

И никому даже в голову не приходит, что Баграев своей принципиальностью спасал честь прокуратуры, сотрудники же «Чего изволите-с?» – марали ее.

Комитет Совета Федерации по конституционному законодательству, которому было поручено предварительно – перед заседанием Совета разобраться с моим вопросом, счел необходимым напомнить, что квалификационное определение проступков, порочащих честь прокурорского работника, возможно только по приговору суда. И никто, кроме суда, не может так квалифицировать тот или иной проступок. Сам же факт возбуждения уголовного дела не является правовым основанием для такого квалифицирования. Надо обязательно дождаться конца разбирательства и решения суда. И если уж освобождать от должности, то освобождать с другой формулировкой: в связи с просьбой об отставке.

Вообще-то Борис Николаевич всегда плохо уживался с органами прокуратуры – это было хорошо заметно еще в Свердловске. Там он никак не мог сработаться с прокурором области Владиславом Ивановичем Туйковым человеком принципиальным, порою колючим, неудобным лишь потому, что он действовал с позиций закона. Когда Генпрокуратура хотела представить Туйкова к награде, свердловский губернатор Россель предупредил:

– Президент представление не пропустит!

Недоволен Ельцин был и Степанковым, и незаконно в октябре 1993 года освободил его от должности своим указом. Недоволен был Казанником, хотя очень обязан этому человеку: всем памятен факт, когда Казанник уступил Ельцину свое место в Верховном Совете страны.

Доволен он был только Алексеем Николаевичем Ильюшенко, но этот «очень хороший» для президента прокурор оказался «очень плохим» для Совета Федерации – в верхней палате парламента даже слышать не могли эту фамилию. А потом Ильюшенко и вовсе попал за решетку следственного изолятора: думал, что горячая любовь президента поможет ему скрыть неблаговидные деяния, но просчитался.

Наступил мой черед. Причина нелюбви президента ко мне была определена в обращении Государственной Думы к членам Совета Федерации: «Мы полагаем, что истинной причиной отстранения Генерального прокурора Российской Федерации от должности является то, что Ю. И. Скуратов начал активное расследование уголовных дел о коррупции, в том числе в отношении самых высоких должностных лиц.

Накануне Ю. И. Скуратовым был передан Президенту Российской Федерации список российских граждан, имеющих огромные вклады в зарубежных банках. Среди них фигурируют лица, занимавшие и занимающие ответственные посты в структурах государственного аппарата.

Учитывая антиконституционный характер Указа Президента Российской Федерации № 415, дестабилизирующего политическую ситуацию, наносящую существенный вред состоянию борьбы с коррупцией, мы обращаемся к членам Совета Федерации с просьбой незамедлительно собраться на пленарное заседание и дать оценку данному Указу, а также принять меры по ограждению Генерального прокурора Российской Федерации и подчиненных ему прокуроров от грубых нападок и разнузданной кампании клеветы и шельмования.

Государственная Дума считает необходимым продолжение Генеральным прокурором Российской Федерации Ю. И. Скуратовым исполнения своих конституционных полномочий».

Ситуация продолжала накаляться.

Одной из последних бумаг, что я подписал, покидая свой кабинет (через несколько минут кабинет опечатали), был документ, о котором впоследствии много говорили в прессе. В ней дескать, я назвал целый ряд крупных лиц, замешанных в коррупции; тем более что, выступая по НТВ, я сказал об этом документе, адресованном Совету Федерации. Такое же письмо я направил и президенту России.

Но документ в Совет Федерации не поступил. Его задержал Чайка.

Когда же начался шум, Чайка, видимо, перетрухнул, извлек письмо из-под сукна, приложил к нему свое – это произошло уже 6 апреля – и отправил в Совет Федерации.

Совет Федерации отнесся к письму серьезно, хотя заседание, на котором было намечено рассмотрение моего вопроса, затягивались. В ходе подготовки к нему мне пришлось встречаться и со Строевым и Собяниным – председателем Комитета по конституционному законодательству. Во время последней встречи Собянин сказал:

– Юрий Ильич, есть два варианта действий. Первый – вступить в длительную фазу выяснения отношений с администрацией. Конечный результат этого неясен. Второй вариант – вы уходите по собственному желанию. Тем более есть ваше заявление, датированное 5 апреля.

Как было написано это заявление, при каких обстоятельствах, он не знал.

– Я не исключаю ни первого, ни второго варианта. За место свое я, Сергей Семенович, не держусь…

Я действительно не исключал ухода, но чем дальше, тем яснее становилось, что, как только я уйду, на мое место тут же сядет человек из породы «Чего изволите-с?» и будет заглядывать в рот президентской семье. Поэтому очень важно было, чтобы в мое кресло сел порядочный человек. Тот, кто мог бы продолжить борьбу с ворьем и коррупционерами.

В те же дни у меня произошла встреча с Юрием Михайловичем Лужковым. Ему я тоже сказал, что очень важно, чтобы мое место занял достойный человек. И тогда свое кресло я уступлю ему, не колеблясь ни секунды.

Он сказал мне, что руководство администрации президента (кто именно, Лужков не назвал) выходило на него с просьбой: «Уговорите Скуратова, чтобы он ушел. Мы готовы поддержать кандидатуру, которую он назовет. Только пусть уходит!»

– Это меня устраивает, – сказал я.

– Кого вы видите на своем месте? – спросил Лужков.

– Геннадия Семеновича Пономарева.

Этого человека Лужков знал хорошо – Пономарев в свое время был прокурором Москвы. Отношения у него с Лужковым были непростыми, особенно в период притирки, а потом они работали душа в душу… До тех пор, пока президент совершенного необоснованно не снял его с должности. Вместе с Пономаревым тогда был уволен и начальник московской милиции.

– Хорошая кандидатура, – одобрил Лужков.

– Но есть одно «но», Юрий Михайлович…

– Какое?

– Нас обманут.

– Не обманут, не может этого быть!

– Вот увидите.

Лужков с сомнением покачал головой.

– Но есть же схемы проверки действий…

– Ни одна схема не сработает. Я выйду на трибуну и попрошу сенаторов: «Прошу отпустить меня, я не буду работать, несмотря на то, как сложится голосование…» Меня отпустят, а кремлевская администрация Пономарева на утверждение не представит. Представит другого, своего человека.

– Не может этого быть! В Совете же Федерации сидят серьезные люди… С ними шутить нельзя.

– Вот увидите, Юрий Михайлович… Обманут!

На том мы с Лужковым и расстались.

Через день я встретился с Собяниным и сказал ему:

– Я готов к уходу!

Пока мы говорили с Собяниным, позвонил Строев.

– У вас находится Скуратов, пусть зайдет ко мне.

Я зашел. Мы со Строевым обнялись, сели в кресла.

– Ну что? – спросил он.

– Я готов уйти. Но при условии, если мое место займет достойный преемник.

Имя Пономарева я не стал называть – понимал, что у Строева могут быть свои кандидаты на эту должность.

Активную роль в том, чтобы я ушел спокойно, без войн, без нервотрепки (хотя все было, и войны, и нервотрепка) играл Юрий Владимирович Петров бывший глава кремлевской администрации, с которым я был знаком еще по Кубе. Петров был близок к Степашину. И Степашин и Путин считали, что я должен уйти, и действовали соответственно. Путин к этой поре уже стал секретарем Совбеза, а Бордюжа был снят и с этого поста, и поста руководителя президентской администрации. Петров организовал встречу в Совете безопасности.

Во встрече приняли участие четверо: Степашин, Путин, Петров и я. Трое собравшихся склоняли меня к тому, чтобы я спокойно ушел из Генпрокуратуры.

– Если в Совет Федерации будет внесена кандидатура Пономарева, я уйду спокойно, – сказал я.

В этот раз я фамилию Пономарева назвал. Степашин и Путин со мной согласились: против Пономарева они не имели ничего и готовы были сотрудничать с Геннадием Семеновичем.

Мне же важно было, чтобы не пострадала сама система прокуратуры, чтобы шли расследования, чтобы громкие дела, которыми начала заниматься Генпрокуратура, не были положены под сукно.

Я тем временем начал готовить свое выступление на Совете Федерации. Причем готовил я два варианта, а точнее, две концовки выступления. Одна мягкая для существующей власти, где я объявлял о своем уходе в отставку и просил Совет Федерации поддержать мою просьбу, вторая – жесткая, лишенная всяких компромиссов: я отказывался от отставки.