Одесситы - Ирина Ратушинская

— Верю. Берите трех коров, да не задерживайтесь тут со своими беженцами. Макензен наступает. Тут через сутки будут немцы.

— А как же вы, с гуртом?

— Еще один вопрос про этих чертовых коров…

Они усмехнулись друг другу, и Владек скомандовал двум санитарам:

— Забивайте прямо сейчас, и котлы все сюда! Я сию минуту, только с толпой разберусь.

Владек, теперь начальник полевого санитарного отряда, был откомандирован заниматься питанием и лечением беженцев. С его знанием польского языка он был тут незаменим. Беженские фуры все тянулись на Кобрин, отставая от отступающей армии. Вдоль дороги попадались брошенные мертвые, чаще грудные младенцы. Иногда Владек успевал остановиться и их похоронить.

— Десять человек мужчин — ко мне, — крикнул он толпе беженцев по-польски. — Вы станьте тут, и никого за эту черту не пускайте. Он отчеркнул шашкой линию по серому песку. — Сейчас будем варить похлебку, на всех хватит. Но — чтоб не кидались до команды. А то буду стрелять, как Бога кохам! Поняли?

— Поняли, пан прапорщик!

Владек давно уже оставил сантименты и интеллигентские манеры с озверевшими от усталости и голода людьми. Он не забыл, как в первое кормление кто-то крикнул «Пускай!», и беженцы ринулись к котлам. Он только успел увидеть ребенка лет двух, которого вышибли из рук матери, и он покатился под ноги толпы. Не помня себя, Владек выстрелил в воздух. Этого оказалось достаточно для секундной заминки, и растрепанная женщина успела выхватить дитя из-под лаптей и сапог. Потом она целовала руки «пану офицеру», мешая ему смотреть за порядком. Да и какой порядок, если каждый кусок рвали к себе десятки рук… С тех пор Владек не надеялся на импровизации, и разработал четкую систему. Помогло еще и то, что к отряду прибился пожилой кзендз, у которого в Лятовиче сожгли костел.

— Пан отец, начинайте молитву, — распорядился Владек. И, пока санитары с почерневшими от крови рукавами гимнастерок разделывали коров, накладывали мясо в котлы и снимали лилово-серую пену с варева, сухонький ксендз торжественно надевал грязную кружевную пелерину и пел молитвы, а усмиренная толпа подпевала. Что-то там было про насущный хлеб и про матерь всех страждущих, Владек не вникал. Ксендз знал свое дело и умел растянуть молебен, пока все наконец не было готово. Он же по команде Владека начинал раздавать хлеб, театрально его преломляя. И только тогда допускали к котлам — Владек начеку с наганом.

В этот раз все обошлось хорошо, без затоптанных. Владек знал, что через несколько часов, уже в дороге, скольким-то станет плохо: обычная реакция голодных людей на мясо. А найдется ли в Кобрине госпиталь, в который сдать больных, или уже все отступили? И где взять еду на следующий раз? Он пошел осмотреть подводы. С одной раздавался женский стон: роженица. Но роды первые, и Владек надеялся, что не ему придется их принимать. По его расчетам, она должна была еще покричать часов десять, а до тех пор, пожалуй — доберемся до Кобрина?

Он дал команду отправляться, и задремал в седле. Это был не сон, конечно. Но время от времени ему мерещились удивительно яркие, хотя и бессвязные видения: желто-серое облачко шрапнели, какие-то тополя, операционный вагон — теперь казавшийся таким уютным, с синим огнем горящего спирта и запахами камфары и карболки. Хрупкие склянки поездной аптеки, почему-то вызывающие умиление своей хрупкостью… елочные игрушки… Вот он забился за диван, и боится признаться матери, что снял с елки стеклянного медведя, чтобы с ним спать, и разбил нечаянно… Звук бьющегося стекла: цеппелин над Брестом, и по нему стреляют, а он сбрасывает бомбы.

Был уже вечер, но на южном горизонте стояло зарево. Жгли хлеба, отступая. Кобрин был почти пуст: армия ушла, почти все жители тоже. Однако полевой госпиталь еще сворачивался, и Владеку удалось пристроить своих больных на последние фурманки, которые должны были отвезти их к поезду. Однако было неясно, когда уйдет поезд, так что Владеку пришлось отправиться сопровождающим.

По счастью, поезд был все еще на путях. С двумя флагами: Красный крест. Владек быстро разыскал главного врача, чтобы сдать ему людей.

— Одна рожает. Схватки слабые, но регулярные, — доложил он круглолицему, с кошачьими усами человеку в той же треклятой форме Союза городов.

— Голубчик мой, да куда ж ее? — замахал руками главный врач. — У нас и так все забито, а тут еще один отряд грузится!

— В «команду» положите! В проходы, в аптеку! Да еще на крышу брать будете, пока всех не погрузите! — озлился Владек.

— Так не угодно ли, раз вы такой специалист по погрузке, лично заняться? У меня операционную шрапнелью угораздило, электричество не работает, а мне оперировать, как только тронемся! — заклокотал врач.

— Так бы и сказали. Сейчас займусь. Где ваш второй отряд?

— Да там, на путях, — махнул главный врач куда-то в темноту.

Владек соскочил с подножки, и следующие полчаса с фонарем орал на своих и поездных санитаров, ворочал носилки и, не обращая внимания на стоны, укладывал людей по полкам, под полки, в коридоры и куда только можно было поместить.

— Ничего, — приговаривал он сквозь зубы, — я эти поезда санитарные знаю, у них двойная тяга, все уедете! По счастью, начальник второго отряда в конкурентные отношения вступать не стал, хоть и приехал на сколько-то минут раньше. А быстро согласился, что погрузить надо всех: и его, и Владековых. Уже оставалось немного, и тут из темноты послышался женский крик и какой-то рев. Владек выскочил на пути и выхватил фонарем два бьющихся на железнодорожном гравии тела. Выстрел в воздух не произвел никакого впечатления, и Владек с подоспевшим санитаром стали растаскивать, но не тут-то было. У здоровенного мужичищи в солдатской шинели оказалась железная хватка, и им пришлось отодрать кусок ухваченной им белой косынки, чтобы освободить полузадушенную девушку. Владек рывком поднял ее на ноги, и удивился, какая она легонькая: как ребенка поднять. Она пошатнулась, но устояла. Владек оставил ее всхлипывать и, наступив на бьющуюся ногу солдата, нашарил у него за голенищем деревянную ложку. Все они там ложки носят, эпилептики или нет.

Кивнув санитару, чтоб держал припадочному голову, он вставил черенок ложки в распяленный, хрипящий рот, поперек зубов. Вот и славно, теперь хоть язык себе не откусит. Болезнь божественного Цезаря. Бедная девочка. Вот так таскаешь раненых, да на цезаря и нарвешься. Эпилептики были бичом санитарных поездов: стоило одному зайтись, как заражался чуть не весь вагон — припадками уже чисто истерическими, но похожими на эпилепсию, тоже с судорогами и криками. Поэтому больных «падучей» положено было возить отдельно. Как же, повезешь теперь его отдельно… Больной приутих, и Владек с незнакомым санитаром — прелесть юноша, лапы как у медведя! — уложили его в тамбур. Это был последний, и вовремя. Раздавались уже дальние выстрелы.

Паровоз свистнул, выбросил усами две струи пара, и потянул эти усы по сторонам полотна. Владек с облегчением перевел дух. А та сестра, которую чуть не задушили, перекрестила уходящий поезд и села прямо на гравий. Это значит, она не поездная, а из того, второго, отряда. Валерьянки бы ей, да в госпитале оставил все запасы.

Владек, вы меня не узнаете разве? — спросила сестра. Голос был слабый, на Владек вздрогнул.

— Зина? Зина, Господи…

Он засуетился за фонарем. На него глянули знакомые глаза: серые, строгие. Она отстранила фонарь.

— Не смотрите на меня сейчас. Но вы тоже очень изменились. Вы в госпиталь теперь? Нам по пути, значит. Федор, соберите фуры, сейчас едем.

Это она уже сказала тому, с медвежьими руками, и он послушно двинулся разворачивать лошадей. Владек сделал усилие, чтобы сдвинуться с места. Не узнал! Темно было — наплевать, что темно — он держал ее за плечи, и не узнал! Конечно, он никогда раньше не держал ее за плечи… попробовал бы кто взять ее за плечи. Он изменился, она говорит. Хороша, должно быть, перемена. Сколько он молился, чтоб ее встретить, вот и встретились.

Тут он, наконец, осознал событие, и его залило горячим счастьем.

Зину усадили в переднюю двуколку, и Владек ехал рядом, наклоняясь с коня на ее тихий голос. Руки его помнили ощущение твердых маленьких плеч, и он поймал себя на том, что и повод держит как что-то хрупкое: котенка? воробушка?

Госпиталь уже свернулся. Всего от него теперь оставалось два врача, несколько сестер, да телега с медикаментами. Там уже командовал взъерошенный Чемоданов, уполномоченный, с красной полосой от фуражки на лбу. Фуражка делась неизвестно куда. Надо было теперь отступать на Слоним. Что ж, пускай теперь госпиталь едет, а Владек должен дать хоть двухчасовый отдых измученным коням и людям. Обстрел с юго-запада приутих, ничего до утра не случится, а у него санитары трое суток не спали. Начальник того другого отряда, московский медик, распорядился разложить припасы на бывшем операционном столе: галеты, мясные консервы и какой-то брусничный экстракт.