КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ - Кадзуо Исигуро

Когда они оказались в холле, мама молчала. Я слышал, как дядя Филип сказал:

— Но мы ведь обязаны использовать любую возможность, не так ли?

Судя по звуку шагов, он проследовал за мамой в гостиную, дверь закрылась, и я больше ничего не смог услышать.

Разумеется, то, что я увидел свою мать в подобном состоянии, очень меня расстроило. Но если для нее накричать на посетителя оказалось способом расслабиться после долгих недель, в течение которых она держала себя в узде, то и я испытал нечто схожее. Именно то, что я оказался свидетелем ее вспышки, позволило мне только теперь, спустя две или три недели, наконец осознать исключительную важность случившегося, и это принесло мне потрясающее чувство освобождения.

Кстати, не поручусь с полной уверенностью, что толстый китаец, которого я видел в тот день, и мужчина с фотографии, имя которого Ван Гун, как мне теперь известно, одно и то же лицо. Но в первый же момент, когда я увидел фотографию, меня пронзило ощущение, что это лицо — именно лицо, а не халат, шапочка и хвостик, как у многих китайцев, — то самое, которое я видел у нас дома вскоре после исчезновения отца. И чем чаще я воспроизводил в памяти описанный инцидент, тем больше утверждался в мысли, что человек с фотографии — это китаец, приезжавший к нам тогда. Свое открытие я считаю исключительно важным, ибо оно способно пролить свет на вопрос о нынешнем местопребывании моих родителей и стать отправной точкой расследования, которым, как было сказано, я собираюсь вскоре заняться.

Глава 9

В происшествии, которое я только что описал, есть еще один нюанс, однако сомневаюсь, стоит ли упоминать о нем, поскольку не уверен в целесообразности этого. Я имею в виду поведение дяди Филипа в тот день, когда он старался успокоить маму на пороге нашего дома. Помню, как уже потом, в доме, он сказал: «Но ведь мы должны использовать любую возможность?» Нет ничего конкретного, на что можно было бы указать пальцем, однако иногда дети бывают чрезвычайно прозорливы и чувствительны к подобного рода неуловимым нюансам. Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что в поведении дяди Филипа определенно было что-то странное. Не знаю почему, но у меня возникло ощущение, будто в той ситуации он оказался «не на нашей стороне»; что он был связан с толстым китайцем теснее, чем с нами; и даже — хотя, вполне вероятно, то была лишь моя фантазия — что они с толстяком обменялись особыми многозначительными взглядами, когда машина отъезжала от дома. Мне нечем подтвердить эти догадки, и более чем возможно, что я просто проецирую на прошлое восприятие событий, произошедших позднее.

Даже сегодня мне больно вспоминать, чем закончились наши отношения с дядей Филипом. Надеюсь, я достаточно ясно дал понять, что в течение многих лет почти боготворил его. Более того, в первые дни после исчезновения отца я даже думал, что не стоит так уж расстраиваться, поскольку дядя Филип может занять его место. Надо отдать мне должное, в конце концов я счел эту идею совершенно неуместной, но упоминаю о ней для того, чтобы показать, насколько близким другом был для меня дядя Филип и насколько естественным было то, что я, утратив бдительность, последовал за ним в тот день.

Говорю «утратив бдительность», потому что задолго до того последнего дня я начал следить за мамой со все возрастающим беспокойством. Даже когда она просила оставить ее одну, я не спускал глаз с комнаты, где она находилась, а также с окон и дверей, через которые могли проникнуть похитители. По вечерам я лежал в постели, прислушиваясь к ее шагам, и всегда держал под рукой свое оружие — палку с заостренным концом, которую дал мне Акира.

Однако чем больше об этом думаю, тем яснее становится: в то время я еще по-настоящему не верил, что мои страхи не напрасны. Уже то, что я считал заостренную палку оружием, пригодным для обороны от похитителей, и нередко засыпал, представляя, как сражаюсь с дюжинами ползущих вверх по лестнице захватчиков, сбрасывая их одного за другим вниз ударами своей палки, — уже одно это подтверждает: в то время мои страхи носили на удивление нереальный характер.

И сейчас нет никаких сомнений, что безопасность мамы сильно волновала меня; удивляло, что взрослые совсем ничего не предпринимали, чтобы защитить ее. Именно поэтому я не выпускал маму из поля зрения и никогда бы не утратил бдительности, если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о дяде Филипе.

Было солнечное ветреное утро. Помню, я смотрел из окна своей комнаты, как кружатся на лужайке перед домом листья, засыпая подъездную аллею. Вскоре после завтрака мама уединилась внизу с дядей Филипом, так что я мог ненадолго расслабиться, поскольку был уверен: пока она с ним, ничего плохого случиться не может.

Через некоторое время до меня донесся голос дяди Филипа — он звал меня. Я вышел на лестничную площадку, свесился через перила и увидел внизу маму и дядю Филипа. Впервые за последние несколько недель я почувствовал в их настроении нечто ободряющее, словно они только что услышали веселую шутку. Парадная дверь была приоткрыта, и на пол падала длинная полоска солнечною света. Дядя Филип сказал:

— Послушай, Вьюрок, ты всегда говорил, что хочешь иметь аккордеон. Что ж, я готов купить тебе его. Вчера видел превосходный французский экземпляр в витрине магазина на Ухань-роуд. Хозяин магазина, похоже, понятия не имеет о его истинной ценности. Давай съездим посмотрим. Если инструмент тебе поправится, — он твой. Ну, как тебе такой план?

Я кубарем скатился с лестницы, перепрыгнув разом через четыре последние ступеньки, и завертелся волчком вокруг взрослых, взмахивая руками, словно хищная птица крыльями. Глядя на меня, мама, к моей великой радости, расхохоталась — она смеялась так, как не смеялась уже давно. Не исключено, что именно возникшая в холле атмосфера, ощущение, будто жизнь начинает возвращаться в прежнее русло, и сыграла роковую роль в том, что я «утратил бдительность». Я спросил дядю Филипа, когда мы отправимся в магазин, и он, пожав плечами, ответил:

— Да хоть сейчас. Если не поторопимся, кто-нибудь уведет аккордеон у нас из-под носа. Может, даже сейчас, пока мы тут разговариваем, кто-то уже покупает его!

Я опрометью бросился к дверям, и мама, снова рассмеявшись, напомнила мне, что следует надеть более подходящие туфли и куртку. Помню, я собрался было поспорить насчет куртки, но решил не рисковать, не только чтобы взрослые не передумали покупать мне аккордеон, но и чтобы не испортить общего веселого настроения.

Когда мы с дядей Филипом направлялись к выходу, я, не оборачиваясь, небрежно помахал маме рукой и устремился к ожидавшему нас экипажу. Но на нижней ступеньке крыльца дядя Филип сжал мне плечо и сказал:

— Эй, дружок, попрощайся-ка с мамой! — Словно не заметил, что я уже это сделал.

Впрочем, тогда я ни о чем не задумался, лишь оглянулся, как он велел, и еще раз помахал рукой маме — ее элегантная статная фигура четко вырисовывалась в дверном проеме.

Большую часть пути экипаж следовал по той самой дороге, по которой мы с мамой обычно ездили в центр города. Дядя Филип был молчалив, что немного удивило меня, но прежде мне никогда не приходилось одному кататься с ним в экипаже, и я решил, что, возможно, такова его привычка. Тем более что, стоило мне спросить его о чем-нибудь, мимо чего мы в данный момент проезжали, как он тут же бодро отвечал, но уже в следующий момент снова погружался в молчаливую задумчивость. Широкие тенистые бульвары сменились тесными запруженными людьми улочками, и наш возница стал кричать на пешеходов и рикш, преграждавших дорогу. Когда мы ехали мимо сувенирных лавок на Нанкин-роуд, я, помнится, изогнулся, чтобы заглянуть в витрину магазина игрушек на углу Кванджу-роуд и приготовился к тому, что вот-вот почувствую гнилостный запах, поскольку мы приближались к овощному базару, как вдруг дядя Филип ткнул палкой в спину вознице, чтобы тот остановился.

— Отсюда мы пойдем пешком, — сказал он мне. — Я знаю короткий путь, так будет гораздо быстрее.

Это показалось мне весьма благоразумным, поскольку я по опыту знал: улочки в этом районе часто настолько забиты людьми, что экипажи или автомобили порой минут по пять, даже десять вообще не могут сдвинуться с места. Вот почему я без возражений позволил ему помочь мне выбраться из экипажа. Но помнится, именно в тот момент у меня возникло едва уловимое ощущение: что-то не так. Быть может, было нечто необычное в самом прикосновении дяди Филипа, когда он помогал мне выйти, или в его поведении в целом. Но он тут же улыбнулся мне и сказал что-то, чего я толком не расслышал из-за стоявшего вокруг гвалта. Он указал на ближайший проход, и я последовал за ним, стараясь держаться как можно ближе, пока он протискивался через пеструю толпу. С ярко освещенной солнцем улицы мы попали в густую тень. Здесь, в гуще толкающейся и гомонящей людской массы, дядя Филип остановился и повернулся ко мне. Сжав мое плечо, он спросил: