Нежная агрессия паутины - Евгения Дебрянская

Набежали тучи, пошел снег, а следом дождь рванул по крышам и стеклам. Хорошая примета в дорогу! Кто-то пустил с балкона ракету; прорезав ночь, с шипением упала посреди двора. Паша швырнул сигарету, начал собираться. Выскоблил щеки, переоделся. Минуту в зеркало рассматривал: громоздкий он, тяжелый, взгляд расплывается во тьму, — Такой мужик через все пройдет; плевать на тюрьмы, ночные кошмары. Он, Паша, неуязвим по всем фронтам. Кроме одного. Зойка! Ее имя — пытка, жить с ее именем и вдали от него — одинаково страшно.

На знакомой подмосковной станции шоферня брешет меж собой, курит; накрылись полиэтиленом торговки, тоже мусолят свое. Паша скупил все, водку, портвейн, консервы, соленые огурцы, конфеты. Дождь размазал землю, грязь плыла навстречу. Паша скакал, выискивая посуше, и шарил глазами крыльцо, где последний раз видел Зойку. Без меня не пей, дождись — вспомнил свои слова. А вдруг не дождалась? — психанул и чуть не выронил пакет. Сука, сука! Порывистый ветер вздул куртку… Паша побежал. Адрес помнил наизусть, в начале проулка косые дома, колодец, глубокая яма под столб, полная воды. Наверное, только-только глаза открыла, сигарету в зубы. Без меня!

Высокие стенки крыльца и дырявый навес удерживали нетоптаный, снежный ледок, окна желтыми газетами, на двери замок…. Машинально обошел дом, подергал дверь, постучался. Огляделся: точно, адрес точен! Не может этого быть! — принялся яростно колошматить ногами, замок лязгал в петлях… поскользнулся, съехал на боку, в пакете зазвенело… Черт! — не замечая дождя, присел на мокрую поленицу, смотрел в окно, не верил… и вдруг вспомнил, ночью ходили с Леонидом к Зойкиным родителям, — Туда! Но куда? — пьяный, в бреду был. Без толку часа два кружил по городку, везде одинаково, тянул из горлышка портвейн, на ледоход посмотрел, рано, неподвижная река; к монастырю, закрыто; выспрашивать у прохожих не хотелось — из-за проклятого дела. Дождь прекратился; низкое небо, того и гляди, сдавит землю. Зашел в магазин, постоять, обсохнуть, подумать…

Паша узнал Анюту, хоть никогда прежде не видел. Она зашла в магазин, пугливо оглянулась (от монастырских привычек годами не отойдешь), словно спасалась от нечистого или подсматривала за ним. Одета по-городскому, но может, пуговицы особо, до самого горла, или подол длинный, или сапоги носками внутрь, кто знает, только ошибиться нельзя, из послушниц. Анюта заказала хлеб, сахар, еще чего-то и ждала, пока продавщица повернется; та мешки ворочала….

Остановилось сердце, кровь прилила к ногам.

Анюта проскочила мимо.

— Куда? — Паша схватил ее уже на улице; она шарахнулась, но он удержал, — где Зойка?!

— Отпусти!

— Где она!!! — Удушил бы на месте, если бы Анюта во время не спохватилась.

— Я догадалась, кто ты.

— Кто?

— Тот, кто Бога хотел убить, да не убил.

— Как это? — Паша быстро подумал, неужто, выжили, быть того не может; Анюта высвободилась и вскинула головкой в платке.

— Вот так.

Они молча зашагали по тротуару, как старые знакомые, касаясь плечом друг друга.

— Где она?

— Дома, где ж еще? — Анюта улыбнулась.

— Одна?

— Одна.

Паша старался успокоиться, подстроиться под Анютин шажок, но то и дело забегал вперед.

— Ушла из монастыря? — спросил рассеянно, внутри колотилось, голос не слушался.

— Выгнали. Узнали, что волосы поедаю и выгнали. Грех.

— До сих пор ешь? — Паша зашелся от смеха.

— Сейчас еще больше.

— Помрешь скоро! Не переваришь и помрешь.

— Разве страшно? Страшно помереть, не узнав правду. На том свете не откроется.

— Какую правду?

— О Боге.

Паша, наконец, рассмотрел ее: совсем юная девушка, почти девочка, худая, даже истощенная, косточки так и гремят на ветру; из-под платка волосы — светлые, седые; белое личико, огромные черные глаза. Паша сердцем чуть не умер.

— С Зойкой, учительницей своей развлекаешься?

Анюта серьезно покачала головой.

— Бога убиваем, а ты, как хочешь, так и называй.

Паша подумал о Зойке, — Именно этим и отговорится!

На горизонте разгладилось небо: там иная жизнь. Здесь — гремучая смесь.

— Ты не Бога убил, — гнула своё Анюта, — а жизнь. Жизнь, это не Бог. До Бога расти и расти… до убийства Бога… не каждому дано.

Паша слушал внимательно, в каждом слове Зойка.

— Ну и что жизнь? — поддержал разговор.

— Божье дитя, божье произведение, убить жизнь — все равно что уничтожить картину художника; много по миру уничтожают, но художнику, может, наплевать на это!

— По-твоему, как Бога убить?

— Многие хотели бы это знать.

— Почему непременно убить?

— Мешает. Хочу Бога пережить, на его похоронах погулять… с Зоенькой.

Анюта вдруг озлобилась.

— Тебя никто не ждал.

Паша и без этого почувствовал что-то неладное.

Вот и сад, который перелетали вдвоем с Леонидом, дорожка меж грядок проложена досками, окна вымыты, на крылечке чистый коврик…

Сверкая полуголой красотой, в дверях спальни мелко тряслась Зойка.

— Приехал, значит? — не попадая зуб на зуб, схватила Пашкин пакет, на кухне булькнула в стакан и после крикнула.

— Ну, рассказывай, как бабка.

По кухне в легком платье уже летала Анюта. Пахло свежим хлебом. Зойка нетерпеливо прикусила бутерброд.

— Рассказывай!

Паша опустился на стул. Он понял все разом, Зойка счастливая, пьяная, беззаботная; не вспоминая ни нём, ни о преступлении — она его не совершала — жила в отчем доме, как ни в чем ни бывало. Попросил выпить; Анюта налила стопочку и поставила, без закуски, безо всего. Глотнул.

— Где твои дружки?

— Не знаю, ты последний видел.

— Выходит, и спрашивать не с кого?

— А че спросить-то хотел? — Зойка быстро хмелела.

— Так, — Паша и сам не знал.

— Как бабка? — наскочила опять.

— У бабки любовь, — ответил нехотя и снова попросил выпить.

— С к-е-м?!

— С одним бессмертным уродом.

— Меньшего и слышать не хочу! А про урода? у вас все уроды. Анька, налей!

Прихваченное со всех сторон, тяжелое сердце.

Откуда начинается пьянка? Паша вдруг узнал: от окна, справа, где Анютины образа, и Бог в золотом нимбе, уже навеселе. Нелегко, наверное, с тем справиться, кто выпивкой с утра дорожит. Как это они его убивают? Анюта, конечно, верной Личардой у Зойкиных ног вьется; а та, разнеженная заласканная, белую одуванчиковую Анютину головку легонько направляет, да Бога зовет; пьяный, на все согласен. Дальше и думать не хотел, только чувствовал, закипает злость: не он Бог, не его зовут, не он соглашается, не его убивают…

Встал и сам разлил по стаканам.

— А у тебя как?

Зойка засмеялась.

— Я что? отмыла, да зажила; помнишь, говорила, ты мясник? Много от тебя не ждала и на том спасибо. Трудно не быть Богом? Больно стараешься им не стать, все силы на это уходят, боишься что ли?

Паша растерялся.

— Почему тогда не вернулся, я два дня одна просидела у бутылки, пока соседи не прибежали.

— Леонид сказал…

— Леонид, — пьяно передразнила Зойка, — что тебе Леонид! А другое сказал, тоже послушал бы?

— Зачем тебе это надо было? — заорал Паша.

— Не твое дело. Всегда, как хочу — так и будет. Кто мне судья? Твое дело — со мной после этого выпить, а ты сбежал.

Паша понимал, Зойка взвинчивает его, заманивает куда-то, но куда? Выходило, сбежал. Он разозлился.

— На такое дело толкнула… ради тебя…

— На какое такое? — Зойка ударила стаканом по столу. Анюта прибрала в тарелку раскиданные бутерброды, огурцы, смахнула скатерть и вышла из кухни.

— Хныкать приехал? во сне снятся? "Я за любовь что угодно, куда покажешь…", что ж получается? награды ждешь? вот твоя награда! — швырнула полным стаканом.

Паша увернулся. Стакан въехал в стену.

— Приговор себе подписал до нашего знакомства. У тебя на роду написано быть мясником! Одну только секундочку рядом с Богом встал, да и то..! Я тебя в ту секунду любила и ждала, как ждут с войны.

— Зойка, — Паша не выдержал и заслезился, — все не так…

Цветы на стенах расплылись.

— Так я и знала, этого только не хватало! Пей и убирайся! — Зойка, прямо богиня… Паша не мог отвести глаз и все думал: как встать, если прибило на стуле…

Тот все-таки встал, — он ли? выпил, как первую, не закусил, — он ли? Спокойно — к выходу — кто этот человек?

В кухне, во всем доме — тишина.

У двери нарочно оступился, чуть не упал, сунул руку под половицу; так и есть, никто и не знал, а Леонид, видать, все предусмотрел; осторожно вынул пистолет, поставил на взвод, накрыл курткой и опять в кухню.

Теперь-то точно он, Пашка!

— Чего? — Зойка гордо свела брови.

— Так, самую малость.

Не целясь, выстрелил сквозь пуховый рукав. Зойка постояла — и упала навзничь. Пуля вошла в лоб, посередке.