Милосердные - Федерико Андахази

Свет, который Полидори видел из своей комнаты, шел из маленького окошка на самом верху некоего строения. Оказалось, что это был маленький старый замок, прилепившийся к скале, – выточенный из камня крохотный акрополь, который, подобно крепости, высился над широкими просторами Женевского озера. Большие ворота, крепившиеся средневековыми петлями прямо к скале, похоже, вели в нечто вроде центрального нева, который сливался со склоном горы. Джон Полидори толкнул одну из створок и без труда проскользнул внутрь. Дверь за его спиной закрылась. Ему пришлось привыкнуть к темноте, чтобы разглядеть, куда идти. Почти на ощупь он дошел до стены, где дул ветер, еще более сильный, чем у ворот. По мере того, как его глаза приспосабливались к полутьме, постепенно вырисовывался удручающий пейзаж: подобно городу, опустошенному чумой, это место было недавно покинуто. Повсюду была разбросана женская одежда и остатки еды, а в камине остались бумаги, которые не успел поглотить жар угольев. В воздухе витал смрад, слагавшийся из самых противоположных запахов, доносившихся из разных частей дома и будто нарочно соединившихся в зале. Джон Полидори различил аромат духов. Он пошел на запах и оказался в комнате, где увидел две одинаковые кровати с двумя одинаковыми покрывалами, а над одинаковыми изголовьями висело два одинаковых Распятия. Два ночных столика – тоже одинаковых – с одинаковыми подсвечниками, в которых остались одинаковой высоты огарки.

Джон Полидори вышел из комнаты и попытался установить источник едкой вони. Это был, сказал он себе, тот же тошнотворный запах, что он вдыхал в общественных туалетах трактиров или, еще точнее, в самых грязных борделях Греции. Ему показалось, что в этом смраде он улавливает запах своего исподнего. Он двинулся по узкому коридору, который вскоре превратился в лестницу с неровными ступенями, которая, в свою очередь, упиралась в крошечную дверку. Комната, находившаяся за этой дверью, была, без сомнения, источником невыносимой вони. Полидори пришлось нагнуться, чтобы не удариться лбом о притолоку. Размеры помещения были столь малы, что в нем не могло бы жить даже животное. Куцая постель из соломы и крохотный пюпитр у окна: вот и вся обстановка. Остаток свечи еще горел. Секретарь подошел к окну: на той стороне озера была целиком видна Вилла Диодати, а прямо по центру – окошко его комнаты. Под пюпитром лежал небольшой саквояж. Полидори жадно схватил его за одну из ручек и немедленно открыл.

Он увидел сотни аккуратно сложенных листов бумаги. Первый оказался его собственным письмом, тем самым, что было написано накануне. Под ним лежала тетрадка с набросками к Вампиру. Достав тетрадь, Полидори обнаружил толстую пачку писем. Прочитав первую строку верхнего письма, он чуть не умер от ужаса. Но ему еще предстояло прочесть остальное.

11

Он знал почерк своего Лорда лучше, чем собственный. Но что делает письмо Байрона здесь, в омерзительной берлоге чудовища, о котором известно одному ему, Полидори? И чем больше он перечитывал раз за разом первую строку, тем меньше понимал что-либо, как будто аккуратные округлые буквы были знаками какого-то неведомого языка.

Омерзительная муза мрака,

Я только что прочитал вторую часть Вашего Манфреда – хотя, возможно, следовало бы говорить моего Манфреда – и должен признать, что если начало поэмы подавало надежды, то продолжение поистине пленительно. Узнаваемое байроническое звучание делает стих по-настоящему превосходным. Надеюсь, Вы наелись досыта (вряд ли можно пожаловаться на то, что Ваш последний ужин был скудным). Судя по результату Ваших литературных усилий, моя оплодотворяющая жидкость преисполнила Вас моим драгоценным вдохновением. Малыш Манфред похож на своего отца. Он и вправду мне нравится. А если Вы будете продолжать в том же духе, то я окончательно в него влюблюсь. Я не знаю, откуда в Вас этот проклятый талант, откуда Вы взяли голос Манфреда, но только в холодных стенах готического собора он звучит одиноко и драматично, как мой собственный. Та вина, неизбывная и неискупимая, – суть преждевременное терзание совести, которое, я знаю, будет истязать меня до последнего дня. Я не стану объяснять Вам, почему. Я не читал Фауста – не знаю немецкого – но совсем недавно, по случайности, мой друг Мэтью Льюис перевел мне, viva voce, большой отрывок, и я не мог избавиться от того самого впечатления, что произвело на меня чтение Манфреда. Как бы мне хотелось походить на Вашего героя и обладать его стойкостью перед искушениями! Однако, как видите, я не могу устоять даже перед соблазном объявить себя отцом Манфреда.

Джон Полидори чувствовал себя последним глупцом. Он чувствовал ту же горькую и жгучую обиду, что и обманутый муж Его единственно утешала мысль о том, что его Лорд, этот благородный поэт, оказался таким же ничтожеством, как и он сам.

Сидя в четырех зловонных стенах маленькой кельи, Полидори начал перебирать содержимое саквояжа. Наконец, выйдя из себя, он запустил в него руки и, захватив столько, сколько смог, извлек кипу бумаг, которые тотчас разлетелись по комнате. Это были десятки писем. Одно из них зацепилось за его карман. Полидори прочел его.

Notre(кошмарная) Dame:

Если бы то было во власти моей скромной персоны, я отдал бы Вам министерство, которым нынче правит, – а вернее было бы сказать которое узурпировал, – ничтожный граф Разумовский, чья чудовищность гораздо более гнусной природы, нежели Ваша. Хотел бы министр воспользоваться талантом, составляющим Ваше главное украшение, да опасаюсь, что ему нечего предложить взамен, поскольку он лишен той силы, которой щедро наделен наш архимандритФотий – пошли нам, Господи, греховным, поменьше пастырей таких, – полублагих, полусвятых, – который, кажется, питает равную страсть как к мужским душам, так и к женским телам. С гораздо большим основанием, чем архимандрит, могу применить к Вам слова, сказанные им госпоже Орловой: Что Ты сотворил со мной, превратив мою плоть в душу?

С великим наслаждением я прочел вторую часть Пиковой дамы. Хотелось бы мне самому писать сию повесть. О как хотелось бы мне знать, чем закончится эта история! Жду Вас сегодня ночью.

Александр Пушкин

Там было множество незнакомых имен, никому ничего не говоривших. Полидори чувствовал себя последним идиотом. И уже не потому, что был подло обманут, но потому, что его соперники оказались ничтожествами, любителями, которым будущее не сулило ни славы, ни почестей. Он читал подписи с отчаянием господина, которому жена изменила с лакеем. Три письма от некоего ЭТА. Гофмана, с полдюжины от какого-то Людвига Тика. Он доставал письма одно за другим, надеясь встретить великие имена; однако ему попадались одни только безвестные знаменитости: Шатобриан, Ривас, Фернан Кабальеро, Висенте Лопес-и-Планес.

Отчаявшись и обезумев от ненависти, он беспорядочно ворошил бумаги, остававшиеся в саквояже. Наугад он вытянул еще одно письмо.

Под ним стояла подпись Мэри Шелли. Первый абзац поверг Полидори в неописуемый ужас. И хотя ему пришлось стать участником и свидетелем воистину чудовищных событий, он никогда еще не читал ничего, столь откровенного и столь пугающего. Джон Полидори вынужден был прерваться. Буквы поплыли перед его глазами, образуя волнистые линии, лишенные всякого смысла. Джон Полидори упал в обморок.

Больше никогда, до самого дня его ранней смерти, он не обретет ясности рассудка.

12

До нас дошли лишь скупые сведения о четырех последних годах жизни Джона Полидори, которые последовали за тем летом, изменившим развитие мировой литературы. Из его собственно дневника становится ясно, что молодой врач – который, по словам Байрона, «скорее годился на то, чтобы плодить болезни, нежели лечить их» – неотвратимо скатывался в полное безумие. Воспользовавшись отсутствием своего Лорда, секретарь в 1819 году передал рукопись Вампира издателю. Она была опубликована и, вопреки прогнозам самого Лорда, весь тираж разошелся в первый же день. Однако произведение вышло за подписью не его предполагаемого автора, Джона Полидори, а Байрона. Последний, впав в ярость, прислал из Венеции категорическое опровержение.