...И вся жизнь - Павел Гельбак

Прошли не месяцы, а годы. Нелегкие годы скитаний. Мы вдвоем, вместе. Скоро появится третий — наш сын. Каким он будет?

Мне видятся светлые города, взметнувшиеся к небу лестницы, плывущие в голубизне чудесные корабли. Мысли о будущем, о сыне постепенно переходят в спокойный, на этот раз приятный сон.

Если ребенок спит на скамейке

Андрей Михайлович Саратовский заговорщицки подмигнул мне и предложил:

— Давайте убежим из кабинета.

Я понимающе кивнул головой. Мне очень нравится Саратовский, я просто покорен его «чудачествами», которые многих выводят из равновесия. Еще в начале беседы я заметил, что секретарь обкома слушает краешком уха.

Я докладывал секретарю о том, как «Заря Немана» распространяет движение фронтовых бригад, обрушился на формализм, который допускают некоторые райкомы в этом важном деле.

Выходя из кабинета, Андрей Михайлович поддержал меня:

— Формализм и равнодушие — близкая родня. Очень близкая! Читаю ваши заметки. Фамилии, цифры — это тоже формализм. Цифры съедают человека. За процентами не увидишь самих соревнующихся. А теперь пойдем сюда.

Перейдя улицу, секретарь обкома решительно направился к скверу. Снег превратился в густую кашу, чавкающую под ногами, черные ветви деревьев тянулись к ласковому весеннему солнцу. Но тепла все не было. Пронизывающий ветер с реки забирался под пальто. Неужели Андрей Михайлович решил на скамеечке продолжать разговор? Тут долго не усидишь!

Саратовский направился не к свободной, а к занятой скамье. Обложившись разным барахлом, на солнце дремала женщина в промасленном рваном ватнике. Положив ей голову на колени, спала девчушка лет шести.

— Простите, мать, что нарушаю ваш покой, — сказал Андрей Михайлович. — Но вы можете здесь застудить девочку. Весна, погода изменчива.

Женщина вскочила: «Извините, мы сейчас уйдем. Бери свой мешок, Марыся».

Девчушка терла кулачками глаза, поеживаясь от холода.

— Куда же вы пойдете?

Оказалось, что идти женщине некуда. Она приехала в Западную область подработать. Здесь на хуторах еще есть у хозяев зерно, а у них оккупанты все подчистую забрали, разорили колхозное хозяйство. Вот и разбрелись по богатым хуторянам.

— Менять-то у нас нечего, — объяснила женщина, — остались одни обноски. Правда, вот еще руки…

— Как же вам помочь? — сокрушался Саратовский. — Павел Петрович, какое учреждение у нас для этого случая могло бы подойти?

— Может быть, эвакопункт для перемещенных?

— Нет, — возразила женщина, — я не перемещенная, я своя, из Белоруссии. Немец наш колхоз разорил. До войны-то мы не бедствовали. А теперь вроде как погорельцы.

— Ну, что ж, эвакопункт так эвакопункт. Попросим — помогут, — согласился Андрей Михайлович и, обращаясь к женщине, добавил: — Вы не беспокойтесь, пожалуйста, это тоже наше советское учреждение.

Саратовский поставил ногу на скамейку, приспособил на колене блокнот, написал записку. Потом стал подробно объяснять женщине, как ей лучше пройти к эвакопункту, кому там передать записку, что сказать.

Давно незнакомка скрылась из виду, а секретарь обкома все не мог успокоиться:

— Час назад я ее приметил. Окно кабинета прямо в сквер выходит. С вами разговариваю, а о ней думаю: застудит девочку. Посмотрю в окно — сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты. Кутаются, носы засунули в воротники, по своим руководящим делам спешат. Не замечают спящего на скамейке ребенка. Нехорошо, до чего все это неприятно. Вот вам, редактор, пример равнодушия. И женщина эта, и ее ребенок ни по какому ведомству не проходят — не с кого и ответ спрашивать. Потому и пробегают мимо люди, а у самих, небось, детки дома, в теплой квартире.

Слушаю Андрея Михайловича и жалею, что Томки рядом нет. Вот бы ей увидеть сцену в сквере, услышать рассуждения подлинного коммуниста. И отвечать Крутковскому не надо было бы. Жизнь сама ответила. Секретарь обкома словно слышит мои мысли, будто участвует в нашем семейном споре с редактором:

— Притерпелись мы к чужой беде, не жгут сердце чужие слезы. Молодым коммунистом я пришел работать в партийный аппарат, — вспомнил Андрей Михайлович. — Мудрый у нас был секретарь обкома. Часто он нам напоминал: равнодушие несовместимо с именем коммуниста. Если ты вступил в партию, то знай — сердцу не будет покоя. Вдовьи слезы — твои слезы, беспризорные дети — твоя забота, плохо лечат крестьянина — твоя вина. Ты коммунист — ты в ответе за все, что происходит на земле. Равнодушных он предлагал привлекать к самой строгой партийной ответственности.

За разговорами мы прошли весь проспект. Андрей Михайлович спросил:

— Может, сюда, на стройку заглянем? Детский сад и детские ясли тут будут.

Несколько дней назад вокруг этого полуразвалившегося дома возвели строительные леса. По шатким мосткам поднимались пленные немцы, на козлах, надетых за спиной, они несли кирпич. Пленные явно не торопились. Секретарь обкома поднялся на площадку, где каменщики укладывали кирпич. Подошел к пожилому строителю, спросил:

— Как работа продвигается, что строите?

— Ресторан тут был, увеселительные комнаты, — пыхнул махоркой каменщик.

— А сейчас что будет?

— Во всяком случае, не ударная стройка. Видишь — помощников прислали каких, — кивнул рабочий на пленных. — Ползают, как вошь на сносях.

— Почему не ударная стройка? — возразил Андрей Михайлович. — Дом для малышей строим, для наших ребят ясли и садик, а вы говорите — не ударная стройка.

Не прошло и нескольких минут, как буквально у меня на глазах преобразился секретарь обкома. Только что он был предельно внимателен, ласков, чуток, а тут, в конторе, небольшом деревянном сарайчике, примыкающем к строящемуся дому, он сидел со сдвинутыми к переносице бровями, сухо отчитывал начальника охраны пленных и прораба. Он говорил о важности стройки, о том, что советским людям надо объяснить, какой объект строят. Кто же откажется своим детям помочь? А пленных надо заставить работать. Умели разрушать — пускай теперь поворачиваются, быстрее восстанавливают.

Когда мы ушли со стройки, секретарь принялся за меня. Мало мы пишем в газетах о детских учреждениях. Совсем не пишем. Если не хватает яслей, детских садов, плохо работают школы, то как же можно вовлечь женщин в социалистическое соревнование?

— Дернули за ниточку, так уж весь клубок разматывайте, — и совсем неожиданно, резко изменив тему, спросил: — Как у вас отношения с Крутковским, налаживаются?

— Работаем.

— Он говорит, что трудно. Люди разболтаны, дисциплина плохая.

— Я другого мнения о коллективе. Люди хорошие, руководители плохие.

— Самокритично.

— Да, от правды никуда не уйдешь. Языка общего мы не нашли с Крутковским. За глаза же его осуждать не хочу.

Саратовский ничего не ответил. Мы долго шли молча. Потом он остановился у дверей магазина. Перед закрытой дверью выстроилась голосистая очередь. Андрей Михайлович осведомился, кто последний, что дают. Став в хвосте очереди, он протянул мне руку:

— До свидания, Павел Петрович. Вы, наверное, на работу, а я здесь задержусь.

Кончилась разведка боем. Крутковский после воскресного посещения моей обители перешел в наступление. Теперь он все чаще и чаще старается меня укусить, каждая, по его мнению, мной пропущенная ошибка подвергается длинному и нудному обсуждению. Дважды он передавал Самсонову темы запланированных мне передовых статей. Хочет проверить, как я отнесусь к давлению рублем.

Думаю, что неспроста заговорил со мной Саратовский о положении в редакции. Викентий Соколов убежден, что редактор ходил в обком капать на меня. Пусть капает! Переживем! Может, и мне стоило воспользоваться возможностью и рассказать Саратовскому все, что творится у нас в редакции? Конечно, это пошло бы на пользу дела. Но я бы чувствовал себя неуютно. Если говорить, так в глаза.

Едва я вошел в редакцию, как секретарша кивнула головой на дверь редактора: — Несколько раз спрашивал. Домой звонил и в обком.

— Ладно.

Крутковский встретил меня раздраженно:

— Почему вас нет на службе?

— Вот я и на службе.

— Поздновато. Редакционная работа не терпит барства… Я вам поручаю подготовить первомайский номер. Составьте подробный макет. Впервые будем отмечать майский праздник после освобождения.

— Не слишком ли торопимся с макетом? — возразил я. — Еще только начало апреля. События на фронте развиваются стремительно. Со дня на день следует ожидать падения Берлина, а возможно, — и окончания войны…

— Работы боитесь, — зло оборвал меня редактор. — Кончится война — новый номер сделаем.

На этот раз, пожалуй, Крутковский прав. Только бы кончилась война! По сравнению с надвигающимися радостными событиями мелкими, ничтожными кажутся наши редакционные дрязги.