Ведьмы и ведьмовство - Николай Сперанский

Вопрос этот при выработке цельной научной системы миросозерцания необходимо подлежал коренному пересмотру, так как насчет него в различных кругах общества XII–XIII веков царило чрезвычайное разноречие. В самом деле, та резкая перемена в складе европейской жизни, о которой мы выше говорили, сказалась не только пробуждением рассудочности: она с не меньшей силой отозвалась и на работе народной фантазии. В эпоху, когда Европой овладела такая охота странствовать, — когда дороги были полны и путешествующими рыцарями, и бродячими клириками, и переезжавшими из страны в страну купцами, и переходившими из города в город ремесленниками, — принялся странствовать и тот запас созданий народного творчества, который веками накоплялся по разным уголкам крещеного и некрещеного мира. При этом встречи были неизбежны, и так же неизбежно было слияние местных поверий и легенд в картины невиданной прежде сложности и яркости. Особенно возбуждающим образом действовали здесь крестовые походы, открывшие в Европу доступ произведениям пылкой, цветистой фантазии Востока. Но свою лепту вносила тут и школа, которая с небывалым усердием читала теперь античную литературу и пускала в общий оборот чудесные рассказы из греко–римской мифологии. Само собою разумеется, что при той резко демонической окраске, которую носило еще в эту пору и западное, и восточное миросозерцание, крупная доля этой поэтической работы должна была достаться и на долю бесов. Особенно в кругах, тянувших к монастырям, где живо было «древнее благочествие», весь этот наивный лепет отовсюду собиравшихся народных сказок осмысливался в строго определенном направлении, и таким образом царство воздушных обитателей вслед за землею заиграло теперь новой, разнообразной жизнью[21].

Лучшим путеводителем по этому царству служит, бесспорно, Dialogus Miraculorum Цезария Гейстербахского — труд, выросший из уроков Закона Божия, которые автор ее, известный своими дарованиями и высокой нравственностью монах, по поручению духовного начальства давал монастырским послушникам. История литературы давно уже разложила Цезаревы рассказы на составные элементы; Гримм и его ученики давно уже определили, какие западные и восточные предания, поверья и легенды скрытно вдохновляли Цезария, когда он, беседуя с боголюбивы–ми юношами о христианских добродетелях и таинствах, сотнями рисовал на фоне католической догматики и этики поэтические волшебные картины. Мы тут находим и память о чудодейственной мантии Вотана — этом германском ковре–самолете, — и отзвуки гомеровской Одиссеи; перед нами оживают фигуры светлых эльфов и темной свиты карлика Альбериха; сказания о Диком Охотнике идут здесь наряду с малоазиатской легендой о Теофиле и т. д. Но все это скомпоновано у Цезария с большой стройностью и выдержано в христианском тоне. Насмешливые маленькие кобольды — старинное порождение германской фантазии — помогают Цезарию обличить грех тщеславия. Их трудно, конечно, не узнать в рассказе о событии в одной из майнцских церквей, где по молитве некоего святого мужа все богомольцы увидели, как на пышном шлейфе надменной щеголихи «сидели бесы, ростом не больше крысы, черные, как арапчата, хихикая, хлопая в ладоши и кувыркаясь, словно рыбки в неводе». Но нельзя не отдать справедливости и мастерству, с каким Цезарий воспользовался ими в своих духовно–назидательных целях. Германской мифологии известны были темные исполины, противники светлых Азов, загнанные своими победоносными соперниками в подземное царство. Образ такого исполина дьявол принимает у Цезария, когда речь заходит о людях, осмеливающихся сомневаться в существовании нечистой силы. Так, он явился по вызову чернокнижника дерзкому скептику, рыцарю Фалькенштейну — И рыцарь после этого остался навсегда без кровинки в лице. Поверье о Диком Охотнике связывается у Цезария с рассуждением о целибате клириков и облекается в следующий вид.

Сожительница одного священника на смертном одре своем убедительно просила, чтобы ей сшили новые крепкие башмаки, говоря: «В них меня пусть и похоронят, они мне будут очень нужны». Воля ее была исполнена. На следующую ночь после се похорон один рыцарь, ехавший с своим оруженосцем, задолго до рассвета при ярком лунном блеске вдруг услыхал раздирательный женский вопль. Пока путники дивились, что бы такое это было, вдруг к ним стремглав бежит какая–то женщина с кри–ком: «Помогите, помогите!». Рыцарь сейчас же соскочил с коня и, очертив круг мечом, стал в нем и туда же ввел женщину, которую он тут успел признать. Одета была она в одну рубашку да в башмаки, о которых мы поминали. И вот издалека, наводя трепет, доносятся как будто звук охотничьего рога и голоса несущейся впереди гончей стаи. Когда при этих звуках женщина затрепетала, то рыцарь, узнав от нее, в чем дело, отдал коня оруженосцу, а сам па левую руку намотал ее косу, а в правую взял обнаженный меч. При приближении адского охотника женщина завопила рыцарю: «Пусти, я побегу, пусти, я побегу, вот он, вот он!» И так как рыцарь ее не выпускал, то несчастное создание начало неистово биться, пока не вырвалось, оставив на руке рыцаря волосы. Дьявол, догнав ее, схватил и перебросил на своего коня поперек: руки и голова висели на одну сторону, а ноги на другую. Так он немного спустя попался на дороге рыцарю, увозя свою добычу. Вернувшись утром к себе домой, рыцарь рассказал, что с ним было, и показал волосы. Но так как этому не соглашались верить, то вскрыта была могила женщины, и на трупе се действительно не оказалось волос. Случилось это в архиепископстве Майпцском.

Сказки про оборотней тоже нашли себе место в душеспасительных повествованиях Цезария. Дьявол у него скидывается и лошадью, и быком, и кошкой, и собакой, и медведем, и обезьяной, и вороном, и ястребом, и жабой. Но главные свои подвиги он все же производит под личиной человека. Смотря по своей цели он принимает в Цезариевых рассказах самый различный образ: то он является неуклюжим мужиком, то фронтовым солдатом, то арапом, то священником, то легкого поведения девицей и т. д. Впрочем, замечает по этому поводу Цезарий, чем бы он ни являлся, спины у него обыкновенно не бывает. Это известно твердо. Так говорила, между прочим, одна девушка, к которой повадился наведываться дьявол. Ей показалось странно, что он от нее всегда уходит, пятясь задом, и она его спросила, как это надо понимать. Licet corpora humana nobis assumamus, dorsa tamen non habemus[22] — так объяснил свое поведение вежливый гость. Поясним, со своей стороны, и мы, что эту особенность строения Цезариев бес делит с германскими лешими, которые тоже внутри оказывались пусты, «как дерево с дуплом или как квашня».

С небожителями античной и германской мифологии Цезариевых бесов сближает их способность нисколько не стесняться «тяжелою природой человеческого тела». Как Вотановы служительницы, валькирии, переносили тела павших героев в светлую обитель Валгаллы, так бесы у Цезария постоянно подхватывают живых и мертвых грешников и увлекают в мрачную область ада. Мы выше уже встретились с рассказом о похищении дьяволом тела священнической любовницы. Точно так же дьявол на вороном коне возил живого ростовщика Готшалька в преисподнюю, чтобы показать заранее, где ему уготовано место. А вот рассказ, который для нас особенно интересен в связи с позднейшими воздушными путешествиями ведьм.

В Газельте, городе Утрехтской епархии, некая презренная женщина однажды, став на бочку и прыгнув с нее задом, так сказала: «Я прыгаю теперь из–под власти Божией под власть сатаны». Дьявол ее сейчас же подхватил, поднял на воздух и на глазах у многих как в городе, так и за городом, понес выше лесов туда, откуда она и до сего дня не вернулась.

Но бес подхватывает людей на воздух не только в тех случаях, когда он является орудием небесного правосудия. Тот дьявол, который в виде быка напал на звонаря из города Амеля, языком взбросил его себе на спину и уволок на зубцы башни в Изенбурге, сделал все это, чтобы страхом принудить этого благочестивого человека поклониться себе, как Богу. И дьявол в образе женщины, который обнял сёстского кабатчика Генриха Гемму, взвился с ним на воздух и так его там стиснул, что тот стал чахнуть и через год скончался, отнюдь не карал Генриха за грехи: напротив, он действовал из мести за то, что Генрих не поддался его соблазнам и не хотел отвечать на его любовь.

И здесь опять Цезариевы бесы выдают свое происхождение. Подобно языческим богам и полубожественным существам, они свободно вступают в любовные сношения с земными обитателями и даже производят от них потомство. Ut quid ergo exigis carnale coniugium, quod naturae tuae dignoscitur esse contrarium? — спрашивает в одном из Цеза–риевых рассказов девушка своего жениха, услышав от него признание, что он не кто иной, как дьявол. Tu tantum mihi consenti, отвечает тот, nihil aliud a te nisi copulae consensum require И целым рядом рассказов Цезарий подтверждает, что бес был прав, что он может быть женщине настоящим мужем и что мужчине он может быть настоящею женою. Само собой разумеется, однако, что тут не остается и следа от светлого тона, в котором мифология повествовала про земные привязанности богов и полубогов. Если кого Цезариев бес тут напоминает, то лишь того же безобразного и навязчивого фавна, с которым, как мы заметили, он схож и по портретам. Бес бесконечно похотлив, и, овладев раз женщиной, он не дает уж ей покоя. Все связи с ним кончаются для людей пагубно, если несчастная жертва беса вовремя не припадает к стопам церкви. Опасность грозит при этом и окружающим. У боннского священника Арнольда из прихода св. Ремигия, рассказывает Цезарий, была красавица дочка, которую он берег как зеницу ока и, уходя, всегда накрепко запирал в светелке «из–за молодых людей, особенно из–за боннских каноников». К скучавшей девушке пробрался бес в виде любезного кавалера и склонил ее на грех. Связь эта быстро извела несчастную: она стала сохнуть, расстраиваться умом и наконец во всем отцу призналась. Отец немедленно отправил ее подальше от дому, на другой берег Рейна. Бес, явившись и не найдя своей возлюбленной, набросился на самого священника: «Дрянной попишко, зачем ты увез у меня жену? Себе на горе ты это сделал!» При этом он так ударил бедного священника в грудь, что у того кровь хлынула горлом и он на третий день отдал Богу душу. Так переносил Цезарий на церковный фон старую мифологию с прибавкой кое–чего из той области нервной патологии, исследование которой доставило позднее такую славу Шарко и его школе.