Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер

Даже мясо здесь пахнет виной.

В три часа дня по учреждению проходит новая волна оживления. Снова начинаются заморочки с ключами. Снова выкрикивают имена, людей уводят, комплектуются рабочие группы. Ключи бряцают по всему учреждению. Выбрали твоего соседа – как повезло-то, они его как раз вывели, и когда они втроем проходят мимо тебя, то с ним проносится запах необъяснимой свободы. Почему уводят его? Не меня? В тюрьме так много загадок. Их невозможно разгадать.

Пять часов вечера: сейчас в Моабите кипит бурная деятельность. Сейчас врагов государства будут допрашивать, задавать им вопросы, выслушивать их ответы и устраивать им очную ставку с другими врагами государства: повторите это еще раз, признайтесь же, мы уже давно об этом знаем. Сейчас будут составлять списки и заполнять протоколы. Я уже с двадцать девятого принадлежу к обществу пацифистов, да, меня тогда подстрекали, я был членом коммунистической партии, на моем предприятии работали евреи, я всегда был за Эберта, но храню верность новому государству. Мой сын – член гитлерюгенда, я был против. Но я ни о чем не знаю. Такие фразы разносятся сейчас по учреждению, они становятся гласными и умолкают, их записывают и высмеивают: и в такую брехню мы должны поверить, человече? Этот человек не герой, для него геройство уже осталось позади. Он хочет жить. Этот человек – пучок надежды и страха. Он лжет, естественно, он лжет. «О, человек – бог, когда мечтает, нищий, когда размышляет, а когда воодушевление проходит, стоит он, словно непослушный сын, изгнанный отцом с небес, и смотрит на ничтожные пфенниги, которые ему из жалости дали в дорогу».

Быстро наступает вечер, стремительно переходящий в ночь. Почему в тюрьмах всегда хорошо спится? Ночь темная и непроницаемая – она не дается в плен полицейским. Она беззвучно проникает снаружи сквозь все стены. Она приходит, словно мать, словно женщина, и расстилается по всему миру: несколько непристойная и ведущая в небытие. Она нас затягивает, засасывает, мы идем к ней, падаем, тонем. Ночь – великое забвение. Все время слышно бряцание ключей, лязг железа и тяжелые шаги, порой крик в соседнем корпусе, но эти звуки становятся все реже, отдаляются, затихают, исчезают, уходят, сами превращаются в нереальные сновидения. Уже в девять вечера Моабит – просто кошмарный сон, оставшийся позади. Я снова свободен, я на воле, я грежу. Ночь нельзя заковать в цепи.

Сон – свобода всех заключенных. Почти единственное, что нам позволяют. Мы можем забыться. Мне приснятся удивительные миры, лазурный луг в горах Гарца, где я снова буду читать «Гипериона»: «Словно рабочий в освежающий сон, часто мое тревожное существо погружается в потоки невинного прошлого. Покой детства! Небесный покой! Как часто я замираю перед тобой в любовном созерцании и хочу думать о тебе».

Итак, я внезапно попал в жернова истории, едва ли понимая, как именно. За ночь я стал врагом государства и мало годился на эту роль. Я просто все время по вечерам сидел у Вани, разносил письма и теперь впутался в самую страшную историю в моей жизни. Я ее никогда не забуду. Постепенно я многое узнал об этом деле. Мое преступление называется государственной изменой, и оно распространилось по всей Германии, словно подпольная болезнь. Мое уголовное дело называлось «подготовкой к государственной измене против писателя Брогхаммера и других», и этими «другими» были сто и один человек, всех их арестовали за одну эту ночь. Я их не знал. Я знал только Ваню, бывшего маленьким придатком Анни Корн, которая, в свою очередь, тоже была еще чьим-то маленьким придатком, и этот кто-то тоже зависел от другого, и другой от следующего – классические правила политического заговора. В подполье приходится работать именно так. Теперь они все сидели здесь, и их допрашивали по одному.

Меня тоже часто допрашивали, по крайней мере, вначале. Меня не били и не совали в холодную воду, как других. Меня не запирали в темном карцере, мне не выкручивали руки, как другим. Во время допроса они сидели напротив меня, одетые с иголочки и внимательно слушая, звали их Мюллер, доктор Штейн, Краузе Второй, как немцев обычно и зовут, они курили сигареты, говорили «пожалуйста», «спасибо», «господин», «вы». И, должно быть, они скоро подметили, что поймали меня напрасно, что во мне нет ничего, что могло бы стать основой для формирования политических мировоззрений. В сейфе лежал толстый пакет документов на меня, что вызвало мое удивление и одновременно неожиданное облегчение. Почти год они контролировали мою почту, все полученные мною письма сперва перехватывали, открывали, делали фотокопии, затем снова запечатывали и отправляли мне. Я никогда ничего не замечал. Эти письма, которые сейчас на левой половине документа приводились в виде фотокопии, а на правой – перепечатанные на машинке, стали моим спасением. Какие же письма пишет мальчик из Эйхкампа, сын аполитичных родителей, сын представителей среднего класса, изучающий философию студент с тягой к Гёльдерлину и Ницше в девятнадцать лет, и какие письма он получает? Письма были экстравагантные и безумные, послания друзьям, нравоучения печали и гимны воодушевления, вести одиночества и праздники души – о, Беллармин, о, Гиперион, сбивчивые и небрежно набросанные. Это был типичный пубертатный лепет городского мальчишки в девятнадцать лет. Такое дело не играло роли в партере мировой истории, оно висело на самом верху, словно мишура души на помосте над сценой немецкого воодушевления, вся эта начитанность Шиллером и Фихте, преклонение перед Новалисом и Ваккенродером, заимствованиями у Рильке и Гессе – все это было неловко и типично для подростка. Политического в этом не было ничего.

Все это было очень по-немецки и душевно и создавало мне образ искателя и идеалиста, однажды оступившегося. Должно быть, я тогда был ужасной бестолочью, такой правильный немецкий мальчик, голова которого забита красотой, смертью и безумием, и где-то в них еще были остатки уважения к такому. Для них это не было чуждым, просто малость чересчур возвышенным. Они скоро записали меня в жертвы, мечтатели и идеалисты. Мол, я жертва контрреволюции, жертва Вани и его подружки Анни. Так однажды вечером сказал господин Краузе Второй после долгого допроса, при этом похлопав меня по плечу. Я ему никогда не противоречил, ни разу. Я думал: авось я так и на свободу скоро выйду. И думал: собственно говоря, это ведь так и есть. Дома мы всегда были аполитичны.

Через три месяца меня переселили в другой корпус, я оказался в совместной тюрьме; вероятно, это было задумано как послабление. Ситуация была совершенно новой. Из Эйхкампа я попал в общество сплошных политических заключенных. В Моабите не было ни одного эйхкамповца.