На невских равнинах - Всеволод Кочетов

Известия о планах заранее торжествующего врага не столько подавляли, сколько ожесточали бойцов. И когда одним сентябрьским днем под оглушительный грохот артиллерии второй стрелковый полк ополченческой дивизии допятился до Пулковских высот и с них открылась панорама лежавшего вдоль Невы города, все поняли: дальше хода нет.

Спешно на склонах холмов под огнем врага стали копать траншея. Тут уже стояли скрытые зеленью парка тяжелые морские пушки. В сельских садах, за гребнем горы, прятались танки и минометы. На равнине перед Ленинградом желтели извилистые линии окопов, в которых еще работали люди. Из края в край, от Невы до залива, тянулись ряды кольев с колючей проволокой и горбились лобастые холмики дзотов. Да, это был последний внешний рубеж. Если не удастся задержать врага здесь, бои будут перенесены на улицы, рубежами станут Обводный канал, Нева...

Разведчик Бровкин, разыскивая комбата, поднялся к деревне на гребень высоты. За большим камнем с биноклем в руках там лежал Кручинин.

- Тоже копают? - спросил Бровкин, указывая в сторону немцев.

- Копают.

- А вы зачем меня звали?

- Сходи к минометчикам. Передай, пусть дадут огня по той вон лощине, видишь?

Комбат назвал квадрат на карте.

Бровкин спустился на противоположную сторону холма. Его окликнули. Оглянулся - никого, сплошные кусты. Но, зная и по стрельбе слыша, что где-то в кустах должны быть огневые позиции минометной роты, он пошел на голос прямо в густой желтолистый смородинник.

- Сюда, сюда! - снова позвали его. Он вышел к самым минометам и остановился пораженный.

- Василий Егорович, что замешкался?

На зеленом ящике из-под мин сидела худенькая женщина в рыжем плюшевом салопчике, с красным узелком в руках.

Все это было до крайности знакомо - и ворчливый тон, и рыжий салопчик, но слишком неожиданно в такой обстановке, чтобы сразу поверить в подобную возможность.

А маленькая фигурка поднялась навстречу, пошла:

- Столбняк тебя хватил, что ли? А может, не узнал?

Да, конечно, это была она, Матрена Сергеевна, его неугомонная старуха.

- Ну зачем же это ты пришла, Матрена Сергеевна? - упавшим голосом сказал Бровкин, обнимая ее за плечи. - Война ведь, стреляют. Не ровен час...

- Говоришь, сам не думаешь что, Василий Егорович. - Матрена Сергеевна отстранилась, не выпуская из рук своего узелка. - Без тебя слышу... эк расходились-то!

Она с минуту вглядывалась в заросли смородины, среди которых, не переставая, сухо и . Резко хлопали минометы.

- Нас этим, Васенька, не удивишь. Немец по городу из пушек стал бить, дырья в домах - хоть на тройке проезжай.

Твердые пальцы Бровкина деловито привычными движениями свертывали цигарку. Со стороны могло показаться, что старик спокойно выслушивает рассказ о чем-то весьма заурядном. Одни усы своим нервным движением выдавали его волнение. Известие об обстрелах Ленинграда не укладывалось в голове Бровкина. Развалины Вейно, десятки сожжённых деревень на пути - и то какая ото была тяжесть сердцу. Но Ленинград... Бровкин не находил слов. Он только бросил коротко: "Врешь", и то так просительно словно надеялся, что Матрена Сергеевна еще может улыбнуться а признаться, что пошутила. Но она ответила:

- Тебе бы так неправду говорить, Василий Егорович. Четвертого в ночь на Стремянной ударило, потом на Боровой. А вчера...

Матрена Сергеевна снова опустилась на ящик из-под мин и поднесла к глазам рукав своего рыжего салопчика.

- Ну что ты, что, Моть!

Бровкин присел перед ней на корточки. Слезы его старухи, скупой на проявление чувств, были сильнее всех иных доказательств. Теперь он готов был услышать все, что угодно, если могло быть что-либо еще страшнее сказанного ею.

- А вчера, говорю, пришла домой с работы, открываю дверь, батюшки-светы, - вновь заговорила Матрена Сергеевна, - вся штукатурка на полу, да на столе, да на комоде. И кровать завалена. В пятый этаж, над нами, угодило - к Нюре Логиновой. Двери у нее напрочь с петель, пол исковыряло, одежу - в клочья.

- А зеркало, трюмо, помнишь? - так осколочка нет, чтобы поглядеться, пыль одна. Хорошо, самой-то дома не было! Я уж ее к себе ночевать позвала. Разобрали мусор кое-как и легли.

- Василий Егорович! - Из-за кустов вышел Козырев. - Кажется, направлялись вы, Василий Егорович, к минометчикам с приказом комбата.

Бровкин растерянно вскочил:

- Обожди меня, мать, дело-то военное. Сейчас обернусь. Тишенька, и ты тут, сынок! - Матрена Сергеевна поднялась, чтобы обнять Козырева. - А Димка мой где?

- Димка! Вот там за горой воюет, в окопах сидит. Связным был, сейчас пулеметчик. К медали представлен. Кстати, Василий Егорович, не спешите, окликнул Козырев удалявшегося Бровкина, - приказание товарища Кручинина я уже передал.

- Бьют куда надо, по лощинке. Он мне сказал: "Бровкин там пошел, да жена его ждет, не надеюсь на него, беги ты, Тихон!"

- Как же это? - Матрена Сергеевна навострила на Бровкина сердитые глаза. - Командир приказ тебе дает, а ты...

Морщины возле ее губ стали резче, злым треугольником выступил вперед маленький острый подбородок, выцветшие серые глаза смотрели на супруга в упор.

- Я не лясы точить пришла. Я уйду, мне в ночную заступать.

- Я только про дело хочу поговорить.

- Знаем мы это ваше дело. Тут уже приходили.

- А ты не гавкай! "Приходили!" Не рад родному человеку.

- Зверь ты стал, Василий Егорович. А что говорили-то они тут? - строго спросила она.

- А ну их...

- Вот то-то и оно, Вася. Бабье сердце - оно как погода. То ему дождь, то вёдро, а то и закаменеет сердце-то. Смотри-ка сюда вот.

Бровкин исподлобья взглянул по направлению сухого желтого пальца Матрены Сергеевны. Он это и без нее видит уже второй день: тяжелый, покрытый серой краской купол Исаакиевского собора, многоэтажные корпуса жилых массивов, острогранная призма башни мясокомбината, черные трубы заводов, и кажется Бровкину в эту минуту, что среди них он видит и стеклянную крышу цеха, в котором работали они с Тишкой не так уж и давно.

- Не туда, ближе смотри, - сказала Матрена Сергеевна, заметив, что рассеянный взгляд старика блуждает по ленинградским крышам.

От поселка Автово до станции Шушары словно желтую ленту расстелили по лугам и огородам; тысячи людей копошились вдоль нее.

- Третьи сутки только, а земли, глины сколько повыкидано.

- Вот они, бабы! А ты говоришь: "Ну их!". Противотанковый ров копают, - сказал Козырев.

- Могилу! - твердо отрубила Матрена Сергеевна. - Немцу могилу. Забыл ты, Вася, как в девятнадцатом завод по гудку подымался ночью? Туча двигалась - Юденич-то. А как обернулось?

В памяти Бровкина вставали далекие дни. Дымные костры на заводском дворе, красные отсветы на лицах людей, на стволах винтовок, на штыках, на ремнях, опоясавших промасленные рабочие куртки. Горячие, короткие, отрывистые речи. Иван Иванович Газа - путиловский комиссар, отец Тишки Козырева - Федор, неразлучный дружок Бровкина, и она, Матрена Сергеевна, Матреша, в его потертой кожаной куртке, с аккуратно увязанным узелочком, который она все старается как-нибудь понезаметней сунуть ему в руки, напекла чего-то на дорогу.