Chernovodie - Reshetko

– Откуда… Чьи-и! – неслось с берега. Из трюма баржи полезли на палубу люди. Увидев на берегу своих собратьев, с баржи стали отвечать.

– Муромские мы… с Тевриза… – Послышался плач, матерки…

Вот так и появились на Васюгане первые селения: Тевриз, Муромка, Седельниково, Борисовка… И как изощренное издевательство над людьми: поселки – Новая Жизнь, Сталинка, Смелый.

Заметалась охрана. Побелел от ярости Стуков. Он выхватил револьвер и, ворвавшись в загородку, заорал:

– Вниз! Все вниз, падлюки-и!

За ним бросились остальные караульные. Они прикладами винтовок стали загонять спецпереселенцев обратно в трюм. Люди отчаянно сопротивлялись.

Талинин, напряженно застывший на буксирном мостике, вдруг скомандовал капитану:

– Гудок, быстро – гудок!

Капитан судорожно схватился за веревку и сильно потянул. Низкий, прерывистый рев сразу перекрыл весь шум.

Воспользовавшись мгновенной растерянностью, конвой быстро навел порядок и очистил палубу.

– Сволочи… Кровопийцы! – неслось из трюма. А пароход все ревел и ревел, оставляя за кормой очередное поселение.

Обалдевший от гудка Талинин ткнул в плечо капитана, показывая, что хватит гудеть. Капитан отпустил веревку, рев прекратился. Неестественная тишина опустилась на караван. Только за кормой парохода, приглушенным рокотом, слышались голоса людей. С берега донесся один выстрел, затем второй. Это уже поселковый комендант наводил у себя порядок.

Талинин взял в руки рупор и направил его в сторону барж. Металлический усиленный голос покатился по воде.

– Эй, на барже, мать вашу… Около поселков, мимо которых будем проплывать, трюмы задраивать! Поняли! – Талинин закончил свою речь отборнейшим матом и поставил рупор на место.

– Еще поселки будут? – спросил капитан.

– Будут. Еще много будет!

Показалось устье таежной речки. На мысу, где сливаются воды речки и Васюгана, стояли две женщины, тяжело опираясь на весла. Около их ног, навострив уши, сидела черно-белая лайка. Женщины молча смотрели на проплывающий по реке пароход.

Глава 11

Небольшой поселок – Васюганский, в просторечии Белая церковь, – сонно млел под жарким июньским солнцем. Добротные, крепкие дома под круглыми тесовыми крышами и глухими заплотами вытянулись вдоль песчаного бугра, который круто обрывался к реке. Посреди склона, на песчаных осыпях, росла кучка могучих сосен. На самом высоком месте, заросшем зеленой травой, высилась деревянная церковь. Ее маковка, увенчанная золотистым крестом, гордо взметнулась над васюганской тайгой. Деревенская улица была пустынна. Один край ее упирался в светлый сосновый бор, другой конец – в небольшую рощу из могучих кедров. Точно кто нарочно, для устрашения, вырвал кусок дремучего урмана и перенес его на край деревни: смотрите, мол, люди – не шутите со мной… А шутки с тайгой действительно плохи… Там тебе никто не поможет, можешь кричать, биться головой о могучие стволы деревьев, не докричишься, не допросишься.

В конце деревенской улицы, почти упершейся в сосновый бор, около дома сидела молодая женщина. Она отрешенно смотрела в заречную даль.

«Осподи, – думала она, – че же делается на белом свете? И сюда добрались! Только жить начали с Ефимом – и все прахом. Скотину забрали, деверя, Ивана Смурова, из собственного двухэтажного дома выгнали. Живет теперь с тестем и маленькими детьми в амбаре».

Серафима мучительно смотрит на полноводную реку; в глазах у нее немой укор, словно та ее в чем-то обманула, хотя и давно они породнились.

«Как не родная!.. – продолжала думать женщина. – Троих с Ефимом сюда привезли да двоих уже здесь народили! И все прахом, все прахом!» – горько шепчет Серафима. Мысли в воспаленном мозгу васюганской жительницы запутались в тугой клубок. Сидит она и распутывает его, да только распутать не может; не может найти ответы на свои вопросы. А память услужливо подсовывает то одно воспоминание, то другое. Особенно отчетливо вспомнилось общее собрание, которое провел ранней весной приехавший из района уполномоченный, молодой мужчина в одежде военного образца.

– Откуда они только берутся, молодые да ранние! – морщится Серафима. – И язык у них подвешен ловко! – а в памяти неотвязно звучит молодой звонкий голос:

– Сейчас по всей России трудовое крестьянство под руководством партии большевиков объединяется в колхозы, чтобы легче было построить светлую жизнь нашим детям и внукам.

Бабий галдеж на собрании, и сквозь шум голос деверя:

– У нас, гражданин хороший, земли нет, хлеб мы отродясь не сеяли, а как нащет покоса – тоже обчие?

– Общие!

– Дак на хрена я их чистил. Для дяди?! Для кого скотину кормил? Вот ты говоришь, значить, внукам светлую жисть построить! А я для кого стараюсь, для них и стараюсь; в могилу с собой ниче не возьму…

– Не только своим, а всем, понимаешь – всем!

– Как не понять, – горько и беспомощно улыбается Иван. – У других, значить, внуков – дедов нет… Гни, значить, хрип, Иван, не знама для кого!

В голосе уполномоченного послышался металл:

– Хоть вы добровольно, товарищ Смуров, отдали свой двухэтажный дом и вступили в колхоз, рассуждения у вас отсталые. Это пройдет, привыкнете! – неожиданно улыбнулся одними губами уполномоченный.

– Вот и я говорю, – безнадежно махнул рукой Смуров. – Жену, значить, отдай дяде…

– А ты, дядя Иван, не расстраивайся, – сквозь возникший в комнате гул прорвался задорный звонкий голос. – Вали к соседке, щас все обчее и бабы тоже!..

Серафима вспоминает горькие слова Ивана, сказанные брату после собрания.

– Так что, Ефим, и дом отдашь, и жену… С имя тягаться – все одно, что против ветра плевать. Себе в рожу и угодишь!

– Да-а! – задумчиво тянет Ефим. – И Туруханский край вспомнил, и комендатуру…

«Осподи! – думает женщина. – Что за комендатура, что за напасть на нашу голову… А мужик вроде ничего, смиреный! – продолжает думать она о коменданте, который приехал в деревню вскоре после собрания и поселился в доме Смурова. – Всю весну прожил, мухи, кажись, не обидит. Только глаза какие-то неулыбчивые», – ежится Серафима.

Вдруг где-то внизу по реке загудел пароход. Серафима подняла голову. Из ограды вышел Ефим. Задрав кверху бороду, он чутко прислушивался к тревожному гудку парохода. Из других дворов тоже стали выходить люди. Они тихо присаживались на лавки, которые были вкопаны в землю около ворот каждого дома. Ни смеха, ни шутливой переклички – васюганцы молчали.

За крутояром, где выпадает протока-прямица, показался обласок. Серафима прикрыла ладошкой глаза от солнца, всматриваясь в приближающихся путников:

– Однако, тунгусы едут! – проговорила она. – Пойду чай ставить. Долго Анисьи не было. Уж не случилось ли че с имя. Все же бабы… Одни в тайге! – закончила говорить Серафима, поднимаясь с лавки.

Из-под горы выскочила остроухая черно-белая лайка и привычно подбежала к лавке, виляя хвостом.

– Хорошая собака, хорошая! – ласково проговорил Ефим, гладя Тайжо по голове. Та, заскулив от восторга, встала на задние лапы и попыталась лизнуть лицо у мужика.

– Ну-ну! – осадил Ефим ластившуюся собаку, отталкивая ее от себя. Следом за собакой из-под горы вышла старуха. Опираясь на палку, она зорко огляделась и уверенно пошла к лавке, на которой сидел Ефим.

– Здорово, Ефим! Однако, в гости пришла, новости узнать, говори…

– Хреновые новости, Анисья! – проговорил хмуро мужик, подвигаясь на лавке, давая место старухе. Присела на лавку и Агафья. Ефим посмотрел на молодуху, у которой из-под куртки выпирала высокая грудь, и, усмехнувшись, проговорил, кивая на Агафью:

– Замуж надо, ишь добра сколько накопила!

Агафья покраснела и смущенно опустила глаза.

– Нато, нато! – закивала головой старуха. – Хороший девка, шибко хороший! – и с сожалением закончила: – Топтать нато девку, а некому.

– Потопчут! – усмехнулся Ефим. – Вон сколько народу везут! – Он повернулся к старухе. – Пока сидишь на своем Игомьяке, страсть че кругом деется! На той неделе, на чворе, где я рыбачу, знаешь? Ниже по Васюгану…

– Пошто не знаю – знаю! – кивнула головой Анисья.

– Дак вот, рядом с чвором на берегу реки народу высадили тьма… Прямо на пустой берег… Ездил я третьеводни, сети там у меня стоят. Дак комендант тамошний не подпустил, взашей выгнал. Проваливай, грит, отсель!.. Еле сети свои выручил.

– Осподи, че только на белом свете деется! – вздыхает вышедшая из ограды Серафима. Она поздоровалась с подругой: – Хоть к тебе, Анисья, на Игомьяк беги. – И, не сдержавшись, сообщает Анисье уже известные новости. Обращаясь непосредственно к старухе, говорит:

– Деверя из дома выгнали; сейчас в анбаре с ребятишками живет. Окна прорубил, печь сложил…

И не первый раз удивляется Анисья:

– Пошто выгнали?