Весенней гулкой ранью... - С. Кошечкин

ставить Всеволод Мейерхольд и Николай Охлопков.

Не в пример критикам, сам Есенин считал трагедию своей удачей. Отрывки

из нее он с охотой читал в дружеском кругу и, выпустив тремя отдельными

изданиями, включил ее в трехтомное собрание стихотворений.

И все-таки "Пугачев" не стал венцом творческих поисков поэта. Они

продолжались.

Формально Есенин вроде бы числился по имажинизму.

Но друзья слышали от него все чаще и чаще: "Писать надобно как можно

проще. Это трудней".

Хотя и "Пугачев" дался ему нелегко...

6

...Московский театр драмы и комедии, или - привычнее и короче - Театр

на Таганке.

На сцене - помост из неструганых досок. Плаха. Топор. Цепи - они то

гремят о настил, то опутывают людей, обнаженных до пояса, в портах из

мешковины. Удары колоколов...

И вот он - человек со скуластым лицом, острыми, прищуренными глазами...

Мужицкий царь, гроза империи и мечтательный романтик.

Наконец-то я здесь, здесь!

Рать врагов цепью волн распалась...

Идет есенинский "Пугачев"...

Он, при жизни поэта исхлестанный критическими плетьми, оказался для

молодежи семидесятых и начала восьмидесятых годов живой художественной

ценностью, волнующей истинным драматизмом, глубиной чувств человеческих.

И, слушая в театре страстные монологи "буйных россиян", может статься, не я один вспоминал рассказ современницы поэта. Рассказ о том, как однажды

Есенин показал ей рубцы на своих ладонях и пояснил:

"- Это, когда читаю "Пугачева", каждый раз ногти врезаются в ладонь, а

я в читке не замечаю..."

"ПРОЯСНИЛАСЬ ОМУТЬ В СЕРДЦЕ МГЛИСТОМ..."

1

В середине 1921 года, когда Есенин заканчивал работу над "Пугачевым", в

Москву приехала американская танцовщица, ирландка по происхождению, Айседора

Дункан.

Эта, по словам Горького, "знаменитая женщина, прославленная тысячами

эстетов Европы, тонких ценителей пластики", приняла приглашение Советского

правительства и отправилась в революционную Россию не ради любопытства.

"Большинство художников и артистов полагают, что искусство идет особо,

а жизнь - особо, - писала Дункан в статье, напечатанной в одном из тогдашних

журналов. - Я не могу отделить своей жизни от танца. Сам танец меня не

интересует. Меня интересует только жизнь. Я прибыла в Россию не как

артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь. В

Москве родилось новое чудо. И я приехала туда для того, чтобы учить детей

Революции, детей Ленина новому выражению жизни".

Заявление, достойное художника-гражданина и меньше всего рассчитанное

на вкус изощренных эстетов.

Встреча Дункан с Есениным (на дружеском вечере в студии художника

Георгия Якулова) имела для обоих весьма важные последствия. Вскоре они стали

супругами, а в мае 1922 года вместе отправились в заграничную поездку:

Дункан предстояли выступления в городах Европы и Америки. Так поэт оказался

в мире, о котором у него были самые общие представления.

"Есть люди, которые по глупости, либо от отчаяния утверждают, что и без

родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самими собой. Чем

талантливее человек, тем труднее ему без России".

Это - слова А. И. Куприна. Они выстраданы писателем, за ними - долгие

годы, прожитые на чужбине.

Есенин провел за рубежом год и три месяца. Этого срока оказалось более

чем достаточно, чтобы вкусить все "прелести" жизни вдали от родной земли, в

чуждой атмосфере. Уже позже, в 1925 году, друзья хотели отправить Есенина за

границу на лечение (предположение врачей - горловая чахотка).

- Евдокимыч, - говорил он литератору Ивану Евдокимову, - я не хочу за

границу! Скучно там, скучно! Был я за границей - тошнит меня от заграницы. Я

сдохну там...

Он не рисовался. Там, в "ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит

с идиотизмом", поэт чувствовал себя действительно хуже худшего.

"...Весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то

важное и даже неясно помнит - что именно забыто им?" - таким в Берлине видел

Есенина Горький. Сам поэт писал И. Шнейдеру из Висбадена:

"...Берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности

нервов еле волочу ноги".

В письме издательскому работнику А. Сахарову из Дюссельдорфа:

"Развейтесь, кони! Неси, мой ямщик!.. Матушка! Пожалей своего бедного

сына!.. А знаете? У алжирского бея под самым носом шишка?"

И в самом конце, после слов "твой _Сергунь_" - "гоголевская" приписка: Ни числа, ни месяца.

Если б был и <...> большой,

То лучше б <...> было повеситься.

Видно, было от чего так "шутить"...

Бесконечные разъезды по европейским городам, где проходили концерты

Дункан, наглость и цинизм ее "друзей" - "этой своры бандитов", по выражению

Есенина, их подчеркнутое безразличие к "молодому русскому мужу" знаменитой

артистки, изобилие вин и "свиных тупых морд" - все это угнетало Есенина, рождало у него чувство одиночества, тоски. И не случайно именно здесь и были

написаны самые безысходные из стихов, составивших позднее цикл "Москва

кабацкая".

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь...

Что-то всеми навек утрачено,

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Не в белоэмигрантском ли кабачке увидена эта мрачная картина? (Вспомним

строки из письма Есенина 1922 года; "...Все они здесь прогнили за 5 лет

эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвячиной".)

В пьяном угаре, в бесшабашном разгуле, под всхлипы гармоники и рыдания

семиструнной всё - нипочем, всё - прахом.

Наша жизнь - простыня да кровать. Наша жизнь - поцелуй да в омут.

"Стихи скандалиста" - стояло на обложке сборника, выпущенного Есениным

в Берлине. Книжка завершалась четырьмя стихотворениями под общим названием

"Москва кабацкая". Они - свидетельство душевной трагедии человека, потерявшего опору в жизни. И, несмотря ни на что, надеющегося эту опору

обрести. Неспроста последним стихом сборника был стих о жизни:

Не умру я, мой друг, никогда.

2

"Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара", - писал