Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Наступила тишина, потому что все вокруг затаили дыхание. Ла Бефана тоже не сразу заговорила, а лишь молча сверлила меня взглядом, словно глаза у нее обладали особой способностью проникать в подноготную вещей и находить там самую позорную правду. Затем она улыбнулась, но от такой улыбки мне сделалось не по себе. Все эти годы, что она отбрасывала на все свою черную тень, никто не слышал от нее ни одного приветливого слова.

— Наконец-то вы почтили нас своим присутствием, Анна Мария.

Она махнула кому-то рукой: «Пожалуйста, синьора, продолжайте!», а затем снова обратилась ко мне:

— Следуйте за мной, синьорина!

Я вышла за ней через дверь, за которой оказалась винтовая лестница, вероятно ведущая на башню. Минуя одно из арочных окон, я бросила взгляд вниз через решетку на бледную зелень и желтоватую листву леса, и меня неожиданно захлестнуло чувство вины перед Марьеттой, ведь я даже не попыталась удержать ее от безрассудства, на которое она, видимо, все же отважилась. Перед глазами у меня промелькнул образ Марьетты, становящейся такой же, как ее мать, — одряхлевшей, растленной и больной.

Задумавшись, я споткнулась. Ла Бефана обернулась и посмотрела на меня без всякого сочувствия:

— Поторапливайся! И гляди под ноги!

Для столь пожилой особы она оказалась необычайно проворной. Я едва справлялась с дыханием, когда лестница наконец вывела нас наверх, к небольшому, круглому, аскетичного вида помещению, где висел колокол. Оконные проемы были зарешечены железными прутьями. Я снова взглянула вниз и подумала о Марьетте — и еще о том, насколько по-другому все выглядит с высоты.

Мы по-настоящему не видим того, посреди чего находимся; тогда я не задумывалась об этом, но теперь знаю. Мне было непонятно, зачем Ла Бефана зазвала меня на эту башню — разве что для телесного наказания.

Конечно же, я ее боялась. Среди воспитанниц она приобрела печальную известность тем, что умела причинять боль, не оставляя при этом ссадин или синяков, которые мы могли бы показать настоятельнице. Думаю, она специально выискивала такие местечки на теле, которые можно было совершенно безнаказанно сдавливать, скручивать и растягивать, наносить удары, от которых нет иных следов, кроме ненависти к ней, ложившейся клеймами на наши души. Члены правления всегда были очень суровы к проявлениям дурного обращения с воспитанниками приюта, но мы знали, что наши бездоказательные слова слишком мало весят на весах справедливости.

— Итак…

— Что «итак», синьора? — Я старалась унять пробивающуюся в голосе дрожь, но, наверное, не смогла изгнать ее полностью.

— Итак, теперь ты, наверное, захочешь поделиться со мной, где ты была и куда запропастилась Марьетта.

Я смотрела на Ла Бефану в упор — знаю это потому, что до сих пор мне памятно выражение ее лица. Ее глаза источали суровость, но в них поблескивала и радость. Она наслаждалась возможностью поизмываться надо мной.

— Мне стало нехорошо после поездки. Я только принялась за еду, как мой желудок взбунтовался, и меня едва не пронесло на глазах у всех. Я попросила Марьетту пойти со мной, потому что испугалась… ну, испугалась, что встречу льва.

Я сама удивилась, сколь пышным цветом процвели все мои увертки, как расплодились они, легко сходя с моего языка.

— И лев, значит, съел Марьетту?

— Я попросила ее отойти… потому что не хотела, чтобы она или кто-то еще видел… как мне плохо. Я велела ей подождать в сторонке.

— А потом?

— А потом, когда я наконец облегчилась, я принялась ее искать. Я долго звала ее и затем решила, что ей надоело меня дожидаться и она побежала, чтобы успеть на осмотр базилики Святой Марии Ассунты.

— И башни, Анна Мария, — не будем забывать и про башню, где мы от всех в отдалении — так далеко, словно остались с тобой наедине на горной вершине…

— На горной вершине… — растерянно повторила я, озирая звонницу, едва освещенную проникающим снаружи светом угасающего дня.

Неужели она ненавидит меня настолько, что убьет прямо здесь? Воспитанницы в приюте умирали довольно часто, а в этом пустынном месте нет ничего легче, чем представить убийство как несчастный случай.

— Сядь — вот сюда.

Она подошла к грубой скамье у стены и уселась подле меня — совсем близко. Слишком близко. Я даже почувствовала ее запах — смесь пота и влажного гнилого дыхания.

Теперь-то я знаю, что злобный вид Ла Бефаны, так же как и ожесточение, которое она таила в своем сердце, был частично вызван обычным невезением. Разрушение зубов, оспа и время давно отняли у нее внешнюю прелесть, которая оправдывает мелкие пакости иных красоток.

Существует ли на свете зло, простое и неприкрытое? Ла Бефана, пожалуй, была к тому ближе всех, кого я повстречала на своем веку. Но даже в ней зло было сложным, многослойным и укрытым под множеством масок. А под ним самим таилась раненая тварь, скорее животное, чем человек. Преступно было, что такой особе дозволяли учительствовать, дали ей власть над столькими неокрепшими юными душами.

Даже ее ненависть ко мне — совершенно исключительная ненависть — была в чем-то безличной. Причиняя мне боль, она явно целила в кого-то другого, а я являлась лишь пешкой в ее игре. Впрочем, нет сомнения, что она мечтала сокрушить меня; она вознамерилась добиться моей погибели, и вознамерилась представить дело так, будто я сама была тому причиной.

— Известно ли тебе, — начала она, придвигаясь еще ближе, — что каждый двадцатый венецианец — или священник, или монахиня?

— Я не думала, что так много. Но призвание служить Господу, несомненно, призвание весьма сильное.

— Несомненно. И все же истинно религиозное призвание встречается достаточно редко. Гораздо чаще виной тому закон о наследстве, принятый в нашей Республике, и многие идут в священнослужители только потому, что их родня не хочет делиться с ними титулом и земельными угодьями. Других же к Богу обращает обычный голод.

Только тут я заметила, что сижу, боясь дохнуть. Поняв, что Ла Бефана решила прочитать мне нотацию, а не бить — по крайней мере пока, — я с облегчением перевела дух.

Она меж тем снова ухмыльнулась. Могу поклясться, ее улыбка была в ней самым страшным.

— Думала ли ты когда-либо, что призвана служить Богу, Анна Мария?

Она втягивала меня в какую-то игру, значит, следовало хорошенько подумать, прежде чем ответить.

— Мое призвание — музыка.

— Да, — согласилась Ла Бефана. Улыбка сползла с ее лица. — Вот точно так же и я думала. Ты хорошо видишь при таком слабом свете? Я хотела тебе кое-что показать.

Я исподтишка метнула в ее сторону быстрый взгляд, но не заметила рядом ничего, чем бы она могла поколотить меня — кроме как руками. Впрочем, ее руки могли устрашить кого угодно.

Ла Бефана сидела неподвижно, очевидно заметив мой испуг. Затем она наклонилась и задрала юбки выше колен.

Глаза у меня уже приспособились. Кожа на ее ляжках была комковатая и пятнистая, словно оставленный в сырости каравай. Не скажу в точности, от чего у меня больше свело внутренности — от вида ее рыхлой плоти или оттого, что с самого утра у меня не было во рту ни крошки, не считая кусочка хлеба за завтраком.

Ла Бефана говорила полушепотом, однако близость стен словно втискивала ее голос мне в уши.

— Когда-то и я была favorita46 у маэстро. Дарования у меня было не меньше, чем у тебя, — и к тому же я была набожна. Я возлюбила Господа всем сердцем и всем сердцем стремилась к добру — даже когда Сатана искушал меня.

Никогда раньше не говорила она со мной таким тоном — словно была мне другом, словно любила меня.

— Если бы можно было, я бы стала монахиней-певчей. Да-да, я от всей души желала принести обет.

Говоря так, Ла Бефана понемногу разматывала повязки, которыми были обмотаны ее ноги от колен до лодыжек.

— Но только дочери благородных венецианских семейств годятся в певчие. Не имеет значения ни талант девушки из простонародья, ни ее несравненное стремление служить Господу — она не считается достойной возносить молитвы Всевышнему ради спасения нашей Республики. Приняв постриг, она может рассчитывать лишь на то, что будет простой служанкой у венецианских монахинь-певчих.

Ла Бефана расстегнула башмаки. Ее ступни тоже были замотаны несвежими, пропитанными потом повязками. Наконец она сняла и их.

Раньше мне никогда не приходилось видеть босые ноги старого человека. Уродливо скрюченные пальцы были увенчаны нашлепками, напоминающими шляпку на обезьянке шарманщика, но совершенно лишенными цвета. Ногти на пальцах или ороговели и пожелтели, либо казались сизо-бурыми, по цвету кожи под ними. Щиколотки были покрыты лиловыми пятнами, на них выступили синие разбухшие вены.

Я не могла сообразить, зачем она мне все это показывает, — разве что желает помучить меня этим премерзким зрелищем.