Гонка за врагом. Сталин, Трумэн и капитуляция Японии - Цуёси Хасэгава

как Бирнс ввел его в курс Ялтинских соглашений, новый президент, вероятно, решил, что различные договоренности, достигнутые в Крыму, должны были заложить основу для дальнейшего сотрудничества между союзниками по антигитлеровской коалиции. Для него нарушение договора означало чудовищное оскорбление американских принципов. Если Рузвельт был готов проводить силовую политику, не проявляя особой щепетильности в вопросах права, Трумэн был строго привержен букве закона, полагая, что договор обязаны в точности соблюдать обе принявшие его стороны [Leahy 1950: 349–350]. Неукоснительное соблюдение Ялтинских соглашений – даже в тех ситуациях, когда это противоречило интересам США, – являлось одним из нерушимых принципов политики Трумэна, по крайней мере до окончания Тихоокеанской войны.

Молотов прибыл в Вашингтон вечером 22 апреля. Он немедленно встретился с Трумэном в президентском гостевом доме Блэр-Хаус. Несмотря на данное Гарриману обещание быть твердым, на первой встрече с Молотовым Трумэн оказал теплый прием советскому наркому. Объявив о глубоком уважении, испытываемом им к Советскому Союзу и лично к Сталину, Трумэн затронул в беседе польский вопрос. Молотов ответил на это, что ситуация в Польше имеет большое значение для безопасности Советского государства, и выразил надежду на то, что договоренности, достигнутые в Ялте, заложат основу для взаимопонимания между СССР и США. Затем Молотов заговорил о Ялтинских соглашениях, касавшихся Дальнего Востока. Из разговора, состоявшегося между Сталиным и послом Хёрли, он понял, что президент досконально знаком с условиями этих соглашений, и поинтересовался, будет ли Трумэн придерживаться достигнутых договоренностей. Трумэн ответил на это, что будет верен всем заключенным соглашениям. Молотов добился в ходе этой беседы большого дипломатического успеха, получив от Трумэна заверение в том, что США будут соблюдать условия Ялтинского договора[75].

23 апреля, в понедельник, Стимсон был вызван на экстренное совещание «по неизвестному поводу» в Белом доме в два часа дня. Когда Стимсон прибыл в Овальный кабинет, он увидел уже собравшихся там Стеттиниуса, Форрестола, Маршалла, Кинга, Леги и нескольких чиновников Госдепа. Позднее Стимсон написал об этом с явным раздражением: «…без всякого предупреждения я оказался втянут в одну из самых сложных ситуаций, в которых мне доводилось бывать с тех пор, как я здесь нахожусь». Другими участниками совещания, о которых Стимсон демонстративно предпочел умолчать в своем дневнике, были Гарриман, Дин, Джеймс Данн (заместитель госсекретаря) и Боулен – все они принадлежали к лагерю сторонников Гарримана[76].

Совещание было посвящено политике США в отношении Советского Союза. Как и подозревал Стимсон, оно было инициировано Госдепом, который пытался склонить Трумэна к переходу на политику «услуга за услугу». Стеттиниус и Гарриман горячо убеждали остальных, что США должны занять жесткую позицию по отношению к СССР. Форрестол и Леги поддержали это предложение. Гарриман указал на то, что Москва уклоняется от взятых на себя обязательств сотрудничать с США в войне на Дальнем Востоке, и попросил Дина подтвердить эту точку зрения. Дин ответил на это, что, по его опыту пребывания в Советском Союзе, страх перед русскими ничего не даст американцам. Стимсон выступил против разрыва отношений с СССР из-за Польши. Ему было понятно естественное желание Советского Союза защитить свои интересы в Восточной Европе. Когда речь заходит о военных обязательствах, сказал Стимсон, русские верны своему слову и делают даже больше того, что обещали. Однако его поддержал только Маршалл. Маршалл считал, что Соединенные Штаты выгадают от участия Советского Союза в войне с Японией, однако выразил опасения в связи с тем, что вероятность разрыва отношений с русскими «очень велика».

Маловероятно, что Трумэн действительно произнес на этом совещании часто приписываемые ему слова: «Если русские не присоединятся к нам [на конференции в Сан-Франциско], они могут отправляться к черту»; однако он очевидно поддерживал позицию большинства своих советников относительно жесткой позиции, которую США должны занять по отношению к СССР[77]. В конце этого совещания президент отослал Стимсона и других представителей военного командования, попросив остаться в Овальном кабинете только госсекретаря и его советников, которые должны были помочь ему подготовиться к новой встрече с Молотовым. Очевидно, что на этом ключевом совещании в Белом доме Стимсон и Маршалл потерпели поражение. Трумэн не собирался более миндальничать с Молотовым.

Если 22 апреля на первой встрече с советским наркомом иностранных дел Трумэн сыграл роль доктора Джекила, то на второй встрече, состоявшейся на следующий день, он превратился в мистера Хайда. Президент сказал Молотову, что правительство США глубоко разочаровано тем обстоятельством, что Советский Союз счел невозможным прислушаться к высказанным Трумэном и Черчиллем в совместном письме предложениям, касавшимся формирования польского правительства. Позаимствовав у Гарримана выражение, которое тот использовал на состоявшемся несколькими часами ранее совещании в Овальном кабинете, президент «простым американским языком», то есть «языком, который нельзя назвать дипломатичным», сказал, что правительство Соединенных Штатов не может участвовать в создании польского правительства, которое не представляет всех демократических сил Польши[78].

Очевидно застигнутый врасплох резкостью тона Трумэна, Молотов вновь подтвердил, что Советский Союз хочет продолжить сотрудничество с Соединенными Штатами. Принципы, по которым будет осуществляться это сотрудничество, были, по его словам, оговорены в Ялтинском договоре. Трумэн «с твердостью в голосе» ответил на это, что соглашение по Польше уже было достигнуто и что «маршалу Сталину оставалось только его выполнить». Молотов заявил, что Советский Союз будет полностью следовать условиям Ялтинских соглашений, но польский вопрос имеет большое значение для советского правительства. Теряя терпение, Трумэн повторил: правительство США готово соблюдать все договоренности, достигнутые в Ялте, и он просит только о том, чтобы и советское руководство поступало так же. «Никогда в жизни со мной так не говорили», – возмутился Молотов. «Выполняйте свои обязательства, – парировал Трумэн, – ис вами не будут так разговаривать». Затем он резко встал, завершая разговор, и вручил Молотову копию заявления, которое собирался передать журналистам [Harriman, Abel 1975: 452–453; Truman 1955: 82][79].

Молотов имел репутацию жесткого переговорщика, который славился упрямством и резкостью. Поэтому, если эта перепалка действительно имела место, можно согласиться со словами Гарримана: «Сама мысль о том, что его чувства были задеты, представляется <…> довольно глупой». Однако даже Гарриман был «слегка поражен» враждебностью, выказанной Трумэном по отношению к Молотову. «Я сожалел о том, что Трумэн зашел так далеко, – писал Гарриман, – так как его поведение дало повод Молотову доложить Сталину, что курсу Рузвельта пришел конец» [Harriman, Abel 1975: 452–453].

Значение, разумеется, имело не то, насколько сильно были задеты чувства Молотова, а то, как эти нападки на советского наркома были восприняты в Кремле. Громыко, присутствовавший на этой встрече, писал в своих воспоминаниях: «Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила