Роза ветров (сборник) - Урсула Ле Гуин

Почти все процессии уже достигли Зеленого Поля. Восхитительные запахи пищи разносятся ветром от красно-голубых шатров торговцев. Сладостями перепачканы очаровательные лица малышей, и в мягкой седой бороде старика запутались крошки печенья. Юноши и девушки верхом на лошадях собираются у линии старта. Маленькая полная смеющаяся старушка раздает цветы из корзины, и высокие молодые люди вплетают эти цветы в волосы, блестящие на солнце. Мальчишка лет девяти-десяти, один, сидит немного в стороне от толпы и играет на деревянной флейте. Люди останавливаются послушать, улыбаются, но не заговаривают с ним, поскольку он ни на секунду не прекращает играть, он даже не замечает их, ибо весь захвачен сладким волшебством тонкой мелодии. Но вот он заканчивает играть, медленно опускает руки, обнимающие деревянную флейту. И, словно наступившая пауза послужила ей сигналом, у линии старта звучит труба — повелевающе, пронзительно и немного грустно. Лошади встают на дыбы и откликаются ржанием. Молодые наездники с внимательными лицами гладят лошадиные шеи и успокаивают скакунов, приговаривая: "Тихо, тихо, красавица моя, моя надежда…" Рядами выстраиваются они, готовые к старту. Толпы вдоль трассы напоминают цветущий луг, колеблющийся под ветром. Летний Фестиваль начался.

Вы поверили? Вы приняли душой фестиваль, город, радость? Нет? Тогда позвольте я расскажу вам кое-что еще.

В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа или, может быть, в погребе какого-то просторного частного дома есть комната. Комната без окон, за запертой дверью. Пыльный свет едва просачивается туда сквозь щели в дверных досках откуда-то из затянутого паутиной окна в другом конце погреба. В углу рядом со ржавым ведром стоят две швабры с жесткими, забитыми грязью, вонючими щетками. Земляной пол чуть влажен на ощупь, как обычно бывают полы в погребах. Комната имеет три шага в длину и два в ширину, это скорее даже не комната, а заброшенная кладовка для инструмента или шкаф для швабр. В комнате сидит ребенок, может быть, мальчик, может быть, девочка. Выглядит он лет на шесть но на самом деле ему почти десять. Слабоумный ребенок. Возможно, он родился дефективным или стал таким от страха плохого питания и отсутствия ласки. Сидя в углу, подальше от ведра и швабр, он иногда ковыряет в носу или трогает себя за пальцы ног. Швабр он боится. Они наводят на него ужас. Он закрывает глаза, но все равно знает, что они там, и дверь заперта, и никто не придет, Дверь заперта всегда, и никто действительно не приходит, разве что иногда — ребенок не имеет понятия ни о времени, ни о ею ходе — дверь с лязгом и грохотом распахивается, и за ней он видит человека или нескольких человек. Кто то из них может подойти и пинком заставить ребенка встать. Остальные никогда не подходят близко, в их глазах испуг и неприязнь. Торопливо наполняется едой миска, льется води в кувшин дверь снова запирается, и глаза исчезают. Люди, стоящие у входа, неизменно молчат, но ребенок, который не всегда жил в кладовке, который еще помнит солнечный свет и голос матери, иногда заговаривает с ними. "Я буду хорошим, — говорит он. — Пожалуйста, выпустить меня. Я буду хорошим!"

Люди никогда не отвечают. Раньше ребенок звал по ночам на помощь и часто плакал, но теперь он лишь подвывает, и говорит все реже и реже. Он настолько худ что икры на его ногах почти не, выступают; живот его раздуло от голода, в день ребенок получает только полмиски кукурузной баланды с жиром. Он всегда гол. Его ягодицы и ноги вечно покрыты гноящимися болячками, потому что он постоянно сидит в своих собственных нечистотах. Они знают, что он тут, все жители Омеласа, все до единого. Некоторые из них приходят посмотреть на него, другим достаточно просто знать. Они знают, что он должен оставаться там. Почему ЭТО так, понимают не все. Ни все понимают, что их счастье, красота их города, нежность их дружбы, здоровье детей, мудрость ученых, мастерство ремесленников, изобилия на полях и даже благоприятная погода целиком зависят от ужасных страданий одного ребенка.

Детям объясняют это между восемью и двенадцатью годами, когда, по разумению взрослых, они уже могут понять, и посмотреть на ребенка приходят большей частью молодые люди, хотя нередко приходят — вернее, возвращаются — и взрослые. Независимо от того, как хороши были объяснения, зрелище всегда ошеломляет людей, выворачивает душу. Они чувствуют отвращение, хотя прежде полагали, что выше этого. Они испытывают злость, возмущение и бессилие, несмотря на все объяснения. Им хочется сделать что-нибудь для ребенка. Но сделать ничего нельзя. Если вывести ребенка из того отвратительного подвала на солнечный свет, если отмыть его, накормить и приласкать, это будет, разумеется, доброе дело, но если так случится, в тот же день и час иссякнет, исчезнет процветании Омеласа. и вся его красота, и вся радость. Таковы условия. Все без остатка благополучие каждой жизни в Омеласе нужно променять на одно-единственное маленькое улучшение. Все счастье тысяч людей отдать за шанс на счастье — для одного. Расплачиваться должен весь город.

Условия строги и непререкаемы: к ребенку нельзя даже обратиться с добрым словом.

Увидев ребенка, столкнувшись с. ужасной несправедливостью, молодые люди часто уходят домой в слезах. Или же без слез, но в ярости. Размышления об увиденном не оставляют их порой неделями, а то и годами. Но время идет, и они начинают понимать, что, даже если ребенка выпустить, не так уж много прока будет ему от его свободы — конечно, он сможет ощутить смутное неглубокое удовольствие от тепла и сытости, но что-то большее — едва ли. Он слишком слабоумен и неразвит, чтобы познать истинную радость. Он так долги боялся что никогда уже не освободится от страха. Привычки его слишком просты, чтобы он мог участвовать в нормальном человеческом общении. Он столько времени провел в своем подвале, что ему, пожалуй, будет недоставать защищавших его стен, привычной для глаза темноты и нечистот вокруг. Когда молодые люди начинают понимать и принимать эту жуткую правду реальности, слезы, вызванные ощущением горькой несправедливости, высыхают. Но, видимо, именно их слезы и злость, испытание их щедрости и осознание собственной беспомощности — вот истинные источники великолепия жизни в Омеласе. Их счастье отнюдь не беспечно и не бессодержательно. Жители Омеласа понимают, что они, как и ребенок, не свободны. Они знают сострадание. Именно существование ребенка и их осведомленность о его существовании придают благородство их архитектуре, остроту их музыке, глубину проникновения их науке. Именно из-за ребенка они так добры к детям. Они знают: не будь этого несчастного, хнычущего в темноте ребенка, тот, другой, что сжимал в руках флейту, не смог бы играть веселую музыку, пока молодые наездники во всей своей красе готовятся к скачкам под яркими лучами солнца в первое утро лета.

Теперь вы поверили в них? Разве не выглядят они теперь правдоподобнее? Но есть еще кое- что, о чем я хотела рассказать, и вот это уже действительно неправдоподобно.

Время от времени юноши и девушки, ходившие посмотреть на ребенка, не возвращаются домой в слезах или в ярости. Они, строго говоря, вообще не возвращаются домой. Да и мужчины или женщины зрелых лет иногда впадают вдруг в задумчивость, а затем уходят из дома. Эти люди выходят на улицу и в одиночестве идут по дороге. Они идут и идут, они уходят из Омеласа через прекрасные городские ворота. Они проходят мимо ферм и полей близ Омеласа, каждый из них сам по себе, будь то юноша или девушка, мужчина или женщина. Опускается ночь, а путешественники все идут по улицам поселков, мимо домов со светящимися желтыми окнами, дальше и дальше в черноту полей. По одиночке, на север или на запад, они идут к горам. Идут и идут. Они покидают Омелас, уходят во тьму и никогда больше не возвращаются. То место, куда они идут, большинству из нас представить еще труднее, чем город счастья. Я не могу его описать. Возможно, такого места просто не существует. Но они, похоже, знают, куда идут. Те, кто покидают Омелас.

Роза ветров

«Автор "Семян акации"» и другие выдержки из «Журнала Ассоциации теролингвистики»

Тексты, написанные выделениями желез органов осязания на дегерменизированных семенах акации, уложенных рядами в конце узкого изломанного туннеля, были обнаружены на одном из самых глубоких уровней колонии. Именно упорядоченное расположение семян и заинтересовало исследователей в первую очередь.

Содержание их отрывочно, перевод приблизителен и допускает различные толкования, однако тексты, безусловно, заслуживают внимания хотя бы из-за их поразительного отличия от любых других известных нам муравьиных текстов.

Семена №№ 1—13:

«(Я) не коснусь никого усиками. (Я) никого не поглажу. (Я) изолью сладость души на высохшие семена. Их, возможно, найдут, когда (я) умру. Коснись этого сухого дерева! (Я) призываю! (Я) здесь!»