Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов

NB! Обязательно этой весной съездить в Венецию к учителю и навестить отцовскую могилу. А завтра же напишу старому Карло письмо. Стыдно так долго не писать учителю!

Эк меня сегодня прорвало! Расписался… Если каждый день столько писать, тетради на месяц мне не хватит.

27 февраля 1725.

Разговаривал с Винченцо о трагедии. Он предпочитает более легкие жанры, вплоть до балаганного шутовства, говоря в свое оправдание, что смех заряжает нас жизненной силой, а мрачные развязки трагедий только усугубляют мрачные мысли о смерти. Я ответил, что всякий финал по-своему хорош, ибо, что Бог ни пошлет — все к лучшему. Он, смеясь, процитировал запрещенного духовными властями Анри Дюлорана: «Все к лучшему в этом нелепейшем из возможных миров». Я, почувствовав раздражение, горячо возразил ему, что юмор — как бы весел он ни был — товар скоропортящийся, тогда как жанр трагедии вечен, поскольку ведет к внутреннему очищению человека. Поэтому одна, даже самая мрачная, трагедия Софокла дороже всех базарных шуточек, вместе взятых.

Расстались мы очень холодно. (Оно и к лучшему. Я прекрасно отношусь к Винченцо, но… — <зачеркнуто>).

1 марта 1725.

Сегодня много репетировали. Десятилетний Гуарески, отъявленный хулиган и лентяй, играл скрипичное соло как никогда виртуозно. Если бы не его неуемный характер!

Приют «Ospedale del Pace» забирает все мои силы. Во мне проснулась ужасная черта, на которую никто не имеет права, — творческая тирания. Я начинаю работать с этими мальчишками с нуля и делать то, что считаю правильным. Им тяжело. Но другого выхода нет — музыкальный мир Италии жесток и непредсказуем.

8 марта 1725.

Дневник мой зачах, так и не распустившись.

Светлые идеи посещают нечасто, а если вдруг случайно и заглянут в мою голову, то, испугавшись мрака и хаоса, которые там обосновались, убегают быстрее, чем я успеваю их записать. Умные мысли моментально забываются, а значит, не такие уж умные они были, как то показалось в первый момент.

Вымучивать из себя ничего не хочется. Ежедневной практики не получилось.

Настроение у меня совсем не творческое. Тоскливое настроение. Знаю, что уныние — смертный грех, но ничего не могу с собой поделать…

Сегодня мне приснилось, что я летаю и вдруг падаю в полете. Проснулся с бешено колотящимся сердцем. Я усматриваю в этом сне дурное знамение — страх обдал меня холодом, на лбу выступил пот. В суеверном трепете у меня возникло предчувствие, что мне не суждено дожить до конца года.

11 марта 1725.

Довольно юлить перед собой и обманывать самого себя! Оттягивать дальше бесполезно…

Сегодня на вечере у барона К. снова видел Анну Дж. Она виртуозно пела из Генделя, а потом попросила аккомпанировать мое «Qui tollis». Это было божественно! Какая проникновенность! Какая глубина! Как я люблю ее!

Да, я люблю Анну, как никогда никого не любил. Что ж в этом стыдного, почему я так долго боялся себе признаться, не решаясь даже тайному дневнику доверить ее имя?!

…Она появилась в Милане в начале этого года и сразу же привлекла к себе внимание музыкального общества. Ее голос хвалят все, но еще больше говорят о выразительности, с которой она… нет, не поет, живет в музыке! Это ново! Удивительное качество, которым не может похвастать ни одна из самых виртуозных певиц — в её пении не бывает формально взятых нот, все подчинено одной цели, вовлечено в единый страстный порыв. Совершенно живые, плотские чувства — боль, жажда, наслаждение, тревога…

Все в этом мире неслучайно, я чувствую это. Водоворот, вернее даже, Омут затягивает меня, и я теряю почву под ногами, не в силах противиться ему. Меня сковывает безотчетный страх, приходится пересиливать себя, чтобы продолжать писать. Анна, я не могу работать как прежде…

Из музыкальной молодежи она выделила и приблизила к себе двоих — меня и Винченцо, превратив из добрых приятелей чуть ли не во врагов. Мы находим малейший повод для спора, ища в нем возможность больнее уколоть друг друга. Наша ревность, должно быть, забавляет ее и кажется мальчишеством.

Стас, хмыкнув, отложил «Дневник». Это было совсем не то, что он искал, и, по-видимому, никакого отношения не имело к их с Вовкой расследованию. Стоит ли дальше читать личные записки человека, умершего много лет назад? В задумчивости Стас некоторое время рассеянно листал страницы ксерокопии, затем увидел набранное мелким шрифтом примечание и вновь склонился над «Дневником».

Примечание переводчика. Весной 1725 года Виральдини в Венецию не поехал, занятый приютом и мальчишками, и страдая от любви к Анне, которая не принимала его всерьез. Летом пришло известие о смерти Тортора. Виральдини уехал на похороны, а по возвращении в Милан продолжил «Дневник».

Настоящая внутренняя свобода возможна лишь при сильной привязанности. Не имея опоры, можно только упасть.

Не будь отца, к которому я всегда мог прийти за поддержкой, не будь Карло Тортора, без устали повторявшего, что я гениален, и заставившего меня поверить ему, кто бы я был? Как же мне их порой не хватает… Сейчас, когда их нет рядом, я чувствую себя гораздо менее свободным, чем тогда, в детстве.

Бродя вдоль каналов Венеции, я всем существом чувствовал, что вернулся домой. Как же это важно — знать, что тебе есть куда вернуться. Воспоминания захлестнули меня…

Одно из них болело как заноза. Я не удержался и отправился в собор Святого Марка. Долго стоял в капелле Святой Анны Павийской перед образом. Да, разумеется, это она, никаких сомнений быть не может, и в то же время это именно Святая Анна. Добрая, сострадающая, с грустной и мудрой улыбкой. На невзрачном, потускневшем от времени фоне особенно живым выглядит лик святой — немного даже старше, чем у настоящей Анны, — талантливый художник тщательно выписал уголки губ и глаз, так что кажется, сейчас она насмешливо сощурится, а, может, ободряюще улыбнется…

При мысли о художнике внезапно в сознании вспыхнуло имя — Ранетти. Оказывается, я не забыл его, так глубоко отпечатались в моей памяти события того удивительного дня из детства.

Несколько дней я пытался хоть что-либо узнать о Ранетти, и благодаря графу Н. мои поиски наконец увенчались успехом. Итак, то был не мираж, не сон. Ранетти действительно существует, он живет в Бругано, небольшом городке в двух днях езды от Венеции. Я немедленно отправился к нему. О, чего я только не передумал за эти два дня…