Белая береза - Михаил Бубеннов

- А кто говорит? Чего надо, а?

И тут же, откинувшись спиной к стене, она бессильно опустила трубку и прошептала:

- Владычица пресвятая, они!

...Бросив трубку на рычаг, обер-лейтенант Гобельман, только что назначенный комендантом в районный центр Болотное, поднялся из-за стола, покрытого большой цветистой картой. Это был невысокий человек, одетый в новенький мундир, с жестким лицом, на котором держалось выражение озабоченности. Тряхнув темным клоком волос, спадавшим на широкий лоб, Гобельман легонько, сдерживая силу, пристукнул кулаком по карте:

- Шорт! Што будешь сказать?

Влево от стола - поодаль - стоял пожилой человек в помятом дешевеньком костюме, потасканного, захудалого вида, с яркой розоватой плешиной. В руках у него подрагивал карандаш и старенький, пообтертый блокнот.

- Жгут! - поспешно ответил он, быстренько подернув угловатыми плечами. - Такое указание из Москвы. Что при отступлении не успели теперь жгут повсеместно. Всех нас обрекают на голод!

- Сколько километров Ольхоффк?

- О, это такая глушь, господин обер-лейгенант! - вздохнул плешивый с блокнотом. - Около двадцати. Она на горе стоит, вот и видно хорошо пожар... А проехать туда сейчас, по всей вероятности, невозможно: мосты разрушены... Красной Армией, конечно. Грязь, топь! Это самая глушь. И народ там - темень.

- Хорошо, - сказал комендант, - можете идти.

Когда плешивый, осторожно ступая, скрылся за дверью, Гобельман сел в кресло, заговорил по-немецки:

- Противный тип, господин доктор, а?

По правую руку от Гобельмана, у стола, тоже в простеньком кресле, сплетенном из ивняка, сидел сухопарый человек в форме военного врача, с маленькой змеиной головкой на длинной шее. На его сухом носу, взбугрив кожу резинками позолоченного зажима, высоко держались прямоугольные стекла пенсне, тоненькая цепочка от правого стекла была протянута за ухо. Это был доктор Реде.

- О да! - ответил Реде, не меняя своей позы. - Я наблюдал... Это типичный представитель нации, самой судьбой обреченной на вырождение. Да, это раб, и создан для этого. - Ленивым жестом он вытащил из кармана ручку. - На каждом шагу мне приходится делать заметки для своей книги.

- У вас уже много материалов, доктор?

- О да! - сказал Реде и облизнул узенькие сухие губы. - Но нужны еще. С этой целью я и остановился здесь, герр обер-лейтенант. Ведь здешние места, как вам, вероятно, известно, заселены русскими племенами очень давно. Здесь настоящая Русь, как ее называли раньше. Вы обратили внимание, как здесь дико и тихо вокруг, а?

- Однако здесь тоже пожары, - осторожно возразил Гобельман. - Вот в этой Ольховке, глухой деревне... Вы знаете, что там? Там еще советская власть!

Реде вскинул голову.

- О!

- Да, да! Я сейчас разговаривал с этим... с заместителем председателя колхоза. Видите, что получается? Очень трудно, доктор, осваивать эти просторы! А вы ведь знаете, какие задачи возложены на нас в этой войне.

- Не сразу, не сразу, дорогой, освоите, - обнадежил Реде. - Кто у вас поедет в эту деревню, где пожар?

Гобельман подумал, потирая пальцами гладко выбритый подбородок.

- А все тот же лейтенант Квейс, - ответил он. - Больше пока некому. Кстати, вы не желаете, доктор, побывать с ним в этой русской глуши? Он выедет скоро. Надеюсь, там вы найдете совершенно исключительные материалы для своей книги.

- Да, я подумаю, - ответил Реде после паузы. - Вероятно, я поеду, но ненадолго. Ведь я тороплюсь в Москву, вы знаете. Я хочу своими глазами видеть парад нашей армии. Это должно быть исключительное историческое зрелище!

- Я вам завидую, - вздохнув, сказал Гобельман. - Говорят, что парад назначен на седьмое ноября?

- Да. Понимаете, как это символично?

Через минуту перед столом коменданта стоял лейтенант Квейс. Это был высокий, располневший человек, с широким, бабьим задом, распиравшим брюки и фалды мундира, обутый в желтые сапоги на подковах. На его голове, посаженной низко, на самые плечи, сильно облысевшей с висков, топорщился петушиный гребень волос. Трудно было понять, что выражало его расплывчатое лицо, почти безбровое, с едва заметными серенькими глазками.

- Квейс, - сказал Гобельман, - завтра вы получите полный инструктаж. Закончив дела в тех деревнях, которые вам указаны, вы доедете еще до Ольховки. Если невозможно проехать туда на машине, поедете на лошадях. Ольховка будет некоторое время, до особых указаний, вашей резиденцией.

Квейс вскинул к виску два пальца.

- Слушаюсь, герр обер-лейтенант!

- Эта деревня вот, смотрите... - И Гобельман склонился над картой.

IX

Когда ольховцы начали возвращаться с пожара, сторожиха Агеевна, выбежав на крыльцо, зазвала к себе нескольких женщин и рассказала им про необычайный разговор с немцами. Эта весть, несмотря на ночное время, быстро облетела деревню. Тревожно перекликаясь во тьме, меся грязь и разбрызгивая лужи, люди бросились в дом правления колхоза.

Все колхозницы, приходившие сюда, настойчиво приставали с расспросами к Яше Кудрявому. Он сидел за столом Степана Бояркина и, веря в то, что выполняет свой служебный долг, от удовольствия часто щурил на огонь лампы свои ласковые глаза. По слабости ума и памяти Яша не мог поведать толком о своем разговоре с немцами. Зная этот его недостаток, перепуганные женщины сами задавали ему вопросы, а Яша только отвечал, причем, от доброты своей душевной, стараясь угодить, почти на все вопросы отвечал утвердительно.

- Яшенька, милый, что ж он, ругался?

- Ругался, - с улыбкой отвечал Яша.

- Кто, говорит, поджег, да?

- Ага, так говорит...

- Яшенька, грозил, да?

- У-у, грози-ил!

- Сказал, что приедут скоро? Так сказал?

- Та, та, так...

- Чего ж он... побью, говорит? Да?

- Ага, побью...

- Господи, пропали, бабы!

Сторожиха Агеевна, вначале наболтавшая лишнего, сама начала верить, что разговор происходил именно так, и охотно подтверждала:

- Так, бабоньки! Все истинно!

За несколько минут разговора с Яшей Кудрявым женщины перепугали себя до крайности и подняли гвалт:

- Теперь, бабы, налетят они!

- Побьют всех за этот хлеб!

- И что делать? Что делать?

В это время в доме появился Ерофей Кузьмич. Лицо его было озабоченное, взгляд пасмурный.

- Тут нечего ахать! - сказал он, присев на табурет у печи. - Чему быть, того не миновать. Не завтра, так послезавтра, а они припожалуют. И за скирды попадет, и начисто ограбят! Что же нам - этого ждать? Вон они, семена, лежат в амбаре. Подъедут - и выгружай. И лошади, инвентарь опять же на дворе...

Из бабьей толпы раздались голоса:

- Как же быть, Кузьмич?

- Как? Поделить бы все надо...

В доме стало тихо-тихо.

- Ну, а что поделаешь? - сказал Ерофей Кузьмич, хотя никто не возразил на предложение о разделе. - У них вся сила теперь. Поделить - и квита! Приедут, а у нас - хоть шаром покати! Так я толкую?

Опустив головы, женщины долго не отвечали.

- Что же молчите?

- А как же весной сеять будем? - спросила за всех Ульяна Шутяева. Неужто поврозь?

- Все может быть...

- Неужто не вернутся наши?

Не дожидаясь ответа Ерофея Кузьмича, тихонькая молодая солдатка Паня Горюнова звучно всхлипнула в тишине, а вслед за нею, прижимаясь друг к другу, заплакали и другие колхозницы.

- Тьфу, мокрое племя! - Ерофей Кузьмич поднялся. - Эка, развезло их! Ну, войте тут, раз охота, а завтра с утра надо решать дело. - И хлопнул дверью.

...Всю ночь ольховцы судили-рядили, как быть, вздыхая и охая, передумали о многом - о всех последних годах своей жизни.

Вспомнили они о тех днях, когда создавался колхоз, и как тяжело было им отступать от своих вековых укладов, и как страшно вступать в неведомое. Вспомнили, как в первые годы трудно было жить в колхозе, трудно и непривычно - и то не ладилось, и другое, и третье, и как мучились они, видя, что не ладится дело, часто вздыхали, вспоминая единоличную жизнь: легче, мол, при ней, вольготней! Но когда это все было? Все это было давным-давно!..

В последние годы дела в колхозе пошли на лад, колхозники научились работать сообща, не стесняя друг друга, вкладывая в дело все свое мастерство. Все стали получать такие доходы, при которых жилось безбедно. Правда, человек всегда хочет жить лучше, чем живет. Мечтали и ольховцы о лучшей жизни. Но теперь, мечтая, они знали, что она возможна в колхозе. Вот так дерево: пустило корни, укрепилось в земле - значит, год от года все шире и шире будет раскидывать ветви...

И вот все рушилось по чужой и злой воле. Об этом страшно было думать. Все, что было создано, к чему привыкли за десять лет, было уже дорого; все колхозное крепко приросло к сердцу, начни отрывать - кровь...

X

Утро выдалось холодное и ветреное. Весь небосвод был покрыт зловещей хмарью. В чердачных окнах, нахохлясь, сидели голуби. Они с удивлением осматривали, как изменилась за дни непогоды деревня: березы качали голыми ветвями устало и безнадежно, а высь была такая неуютная, что не хотелось и поднимать крыло.