Богоматерь цветов - Жан Жене

- Соня, брось.

Возможно, во рту у него была сигарета. Она продолжала запихивать в чемодан шелковые чулки, платья, пижамы, полотенца.

- Соня, брось!

Она не отвечала. Чемодан стоял на кровати-Клемент толкнул на него любовницу. Она покачнулась и, падая назад, ногами в серебристых туфлях угодила ему прямо по носу. Голландка тихонько вскрикнула. Негр взял ее под мышки, и, подняв, как манекен, головокружительным, блистательным жестом, сделал пол-оборота вокруг себя и разбил ей голову о спинку маленькой медной кровати. Клемент пересказывал мне все это со своим мягким креольским выговором, в котором отсутствует звук "р", растягивая концы фраз.

- Понимаешь, миссие Жан, я стукнул ее головой, ее голова разбилась о медную кровать.

Пальцами он сжимал солдатика, симметричное лицо которого не выражало ничего, кроме тупости, и производило впечатление неловкости, какое остается от примитивных рисунков, которыми заключенные украшают стены в тюрьме, рисуют на полях библиотечных книг и на собственной груди, когда собираются сделать татуировку, на этих рисунках профили изображены с одним глазом анфас. Наконец, Клемент рассказал об ужасе, в который его повергло продолжение драмы: солнце, говорил он, светило в окно квартирки, он никогда раньше не замечал этого качества солнца: недоброжелательности. Оно было единственным живым предметом. Солнце было не столько зрителем, сколько торжествующим свидетелем, коварным, важным, как свидетель (свидетели почти всегда бывают свидетелями обвинения), завистливым как актриса, которой не дают ведущей роли. Клемент растворил окно, и ему показалось, что этим он публично сознался в преступлении; улица толпой входила в комнату, переворачивала вверх дном порядок и беспорядок трагедии, чтобы в ней поучаствовать. Эта фантастическая атмосфера продержалась в комнате еще некоторое время. Негр высунулся в окно, в самом конце улицы он увидел море. Не знаю, возможно, пытаясь воссоздать состояние души преступника, который с ужасом постигает гибельные последствия своего поступка, я тайно пытаюсь найти наилучший способ (который лучше всего подходит моей натуре) для того, чтобы не поддаться ужасу, когда в моей жизни настанет подобный момент. Затем способы избавиться от Сони вдруг представились ему, все вместе, .переплетаясь, прижимаясь друг к другу, предлагая себя на выбор, как на лотке. Он не помнил, приходилось ли ему слышать о замурованном трупе, однако это средство показалось ему намеченным еще прежде, чем он выбрал его. "Итак, я закрыл дверь на ключ. Положил ключ в карман. Я снял чемодан с кровати, я приготовил постель. Я уложил Соню. Это было глупо, миссие Жан, держать Соню там. Кровь запеклась у нее на щеке." Именно тогда он начал эту долгую героическую жизнь, которая продлится целый день. Мощным усилием воли он заставил себя отрешиться от обыденности, удерживая свой дух в области сверхъестественного, где он был богом, создающим одним мановением руки тот странный мир, в котором поступки его были неподконтрольны морали. Он преобразился. Он сделался генералом, священником, жрецом, служителем культа. Он навел порядок, отомстил, совершил жертвоприношение, даровал, он не убивал Соню. С каким-то невероятным чутьем он использовал эту уловку, чтобы оправдать свой поступок. Люди с больным воображением, должно быть, взамен наделены этой прекрасной и поэтичной возможностью: отрицать наш мир и его ценности, чтобы воздействовать на него с царственной легкостью. Как человек, который перед тем, как впервые войти туда, преодолевает страх воды и пустоты, он глубоко вздохнул и, решившись на максимальную сдержанность, сделался бесчувственным и безучастным. Непоправимое свершилось, и он, смирившись и привыкнув к этому, принялся за поправимое. Как снимают пальто, он избавился от своей христианской души. Он освятил свои действия благодатью, которая не имела никакого отношения к Богу, осуждающему убийство. Он закрыл глаза своему рассудку. Весь день, как бы автоматически, его тело подчинялось приказам мира потустороннего. Это был не столько ужас от свершившегося убийства, он боялся трупа. Ему внушала робость белая покойница, в то время как черная смутила бы его меньше. Итак, он вышел из квартиры, тщательно запер ее и в первом часу этого дня направился на стройку за десятью килограммами цемента. Десяти было достаточно. В отдаленном квартале на бульваре Севастополь он купил мастерок. На улице в него вернулась его человеческая душа, он вел себя, как человек, вкладывая в свои поступки самый заурядный смысл: ему надобно возвести небольшую стенку. Он купил пятьдесят кирпичей, приволок их на соседнюю улицу и оставил там на взятой напрокат тележке. Был уже полдень. Оставалось лишь занести кирпичи в квартиру. Он сделал десять заходов от тележки до своей квартиры, каждый раз перенося по пять-шесть кирпичей, прикрыв их сверху плащом. Когда весь строительный материал был сложен в комнате, он вернулся в свои эмпиреи. Он открыл мертвую, теперь он был один. Он положил ее у стены камина, собираясь замуровать ее стоя, но труп уже окоченел и скрючился. Он попытался разогнуть ноги, но те одеревенели и не гнулись. Кости затрещали, как петарды; тогда он оставил ее на корточках у стены и начал работу. Гениальное произведение во многом зависит от помощи обстоятельств и создателя. Закончив свой труд, Клемент заметил, что придал творению на удивление точно форму скамьи. Это его устраивало. Он работал, как сомнамбула, отрешенный, упорный. Он отказался заглянуть в пропасть, боясь головокружения, того самого, перед которым позже, через сто страниц, не устоит Нотр-Дам-де-Флер. Он знал: если он заколеблется, то есть откажется от выбранного поведения, строгого, как стальной прут, за который он цеплялся, он погибнет. Пропадет, то есть побежит в комиссариат и там зальется слезами. Он понимал это и повторял про себя все время работы, мешая увещевания с мольбами. Пока длилось повествование, оловянные солдатики быстро мелькали в его толстых легких пальцах. Я слушал внимательно. Клемент был красив. Вы знаете, из Пари-Суар, что он был убит во время бунта в Кайенне. Но он был красив. Возможно, он самый красивый из всех негров, каких я когда-либо видел. Как же я буду лелеять в памяти образ, который я с его помощью составлю из Сека Горги, я хочу, чтобы он был таким же красивым, нервным и вульгарным! Возможно, его судьба прибавила ему еще красоты. Так, незамысловатые песенки, которые я слушаю здесь по вечерам, доходя до меня через камеры и камеры каторжников, обретают особую задушевность. Его далекое рождение, его танцы по ночам, его преступление, наконец, были теми элементами, которые окружали его поэзией. Его лоб, я уже говорил, был круглым и гладким, его смеющиеся глаза украшали длинные загнутые ресницы. Он был нежным и надменным. Голосом евнуха он мурлыкал старые песни островов. Наконец, не знаю, при каких обстоятельствах, полиция арестовала его.

Наступление солдатиков продолжалось, но вот однажды мастер принес еще одного, который был уже лишним. Виллаж сказал мне жалобно :

- Я больше не могу, миссие Жан. Смотрите, еще один рядовой.

С этого дня он стал более молчаливым. Я знал, что он меня ненавидит, хотя и не мог понять, за что, к тому же наши товарищеские отношения от этого не страдали. Тем не менее он начал проявлять ненависть и раздражение в мелочах, против которых я ничего не мог поделать, ведь он был неуязвим. Однажды утром, проснувшись, он сел в кровати, оглядел комнату, полную дурацких фигурок, валяющихся повсюду, фигурок бесчувственных и Насмешливых, как племя зародышей, как китайские палачи. Войско отвратительными волнами шло на штурм гиганта. Он почувствовал, что шатается. Он тонул в этом море абсурда, и своим отчаянием, как в воронку, увлекал к гибели и меня. Я схватил одного солдатика. Повсюду на полу их были тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч! Я держал его, зажав в '' теплой ладони, но он оставался холодным и

бездыханным. Все вокруг в комнате было голубым, голубая грязь в миске, голубые пятна на стенах, на моих ногтях. Голубое, как передник Непорочного зачатия, голубое, как эмали, голубое, как знамя. Солдатики поднимали зыбь, которая покачивала камеру.

- Посмотри на меня.

Клемент сидел на кровати и время от времени вскрикивал пронзительным голосом. Его длинные руки поднимались и бессильно падали на колени (так делают женщины). Он плакал. Его красивые глаза распухли от слез, которые стекали, падая на губы:

"Ай! Ай!" Но я, когда я тут один, я помню лишь этот у гибкий мускул, который он погружал без помощи рук, я помню этот живой член, которому хотел бы воздвигнуть храм. Так же Сек Горги овладел Дивиной, а Диоп, Н'голо, Смайл, Диань - всеми прочими.

С Горги Дивина быстро достигла вершины блаженства. Он играл с ней, как кот с мышью. Он стал просто безжалостен. Прижавшись щекой к черной груди парик на голове сидит крепко - Дивина снова думает о его сильном языке и о своем - мягком. В Дивине все мягко. Однако мягкость или твердость - это только свойство тканей, более или менее насыщенных кровью, и Дивина совсем не слабая. Она мягкая. То есть у нее мягкий нрав, мягкие щеки, мягкий язык, гибкий член. У Горги же все это жесткое. Дивину удивляет, что между такими различными мягкими предметами может существовать какая-то связь. Твердость же равнозначна мужественности... Если бы у Горги была всего одна твердая вещь... ведь это свойство ткани... Объяснение ускользает от Дивины, она сознает теперь только одно: "Я Вся-Мягкая".