Псмит в Сити - Пелам Вудхаус

Мистер Бикерсдайк скатился со своего шезлонга и занял другой в противоположном конце помещения. Псмит присоединился к нему.

— На мой взгляд, есть что-то приятно таинственное, — заговорил он, будто его не прервали, — в турецких банях. Они словно уносят нас далеко от суеты и маяты будничного мира. Это тихая заводь в стремительной реке Жизни. Мне нравится сидеть и размышлять в турецких банях. Если только, разумеется, рядом нет задушевного собеседника в отличие от нынешнего визита в них. Для меня…

Мистер Бикерсдайк встал и направился в соседнее помещение.

— Для меня, — продолжал Псмит, вновь последовав за управляющим и расположившись рядом с ним, — кроме того, бани будто таят некую жуткость. В служителях мерещится нечто зловещее. Они скользят, а не ступают твердо. Они почти ничего не говорят. Кто знает, какие планы и коварные замыслы у них на уме? И эти кап-кап-кап… Возможно, капает лишь вода, но как мы можем знать, не кровь ли это? Столь просто покончить с человеком в турецких банях. Никто не видел, как он вошел. Никто не сможет его отыскать, если он исчезнет. Не слишком приятные мысли, мистер Бикерсдайк.

Мистер Бикерсдайк, видимо, счел их именно такими. Он снова встал и вернулся в первое помещение.

— Я пробудил в вас беспокойство, — сказал Псмит с самоупреком в голосе, когда вновь устроился рядом с управляющим. — Весьма сожалею. Я оставлю эту тему. Собственно, мои страхи кажутся мне безосновательными. Статистика, насколько я понимаю, свидетельствует, что большое число людей ежегодно благополучно выходят из турецких бань. Но есть другое дело, о котором я хотел бы поговорить с вами. Дело несколько деликатное, и я осмеливаюсь упомянуть о нем вам потому лишь, что вы такой близкий друг моего отца.

Мистер Бикерсдайк успел взять первый выпуск вечерней газеты, оставленный на столике с его стороны предыдущим попарившимся, и теперь, казалось, погрузился в нее с головой. Псмита однако это не обескуражило, и он перешел к делу Майка.

— Как я слышал, — сказал он, — в конторе нынче возникли некоторые трения в связи с неким чеком.

Вечерняя газета прятала выразительное лицо управляющего, но так как руки, держащие ее, крепко сжались, Псмит заключил, что внимание мистера Бикерсдайка не целиком сосредоточено на новостях Сити. Кроме того, пальцы на его ногах подергивались. А когда у человека подергиваются пальцы на ногах, значит, его интересует то, что вы говорите.

— Все эти мелкие заусенцы, — продолжал Псмит сочувственно, — должны крайне докучать человеку вашего калибра, человеку, который хочет, чтобы его оставили в покое, и он мог бы посвятить все свои мысли тонкостям горних Финансов. Словно Наполеона, когда он обдумывал хитроумный план кампании, оторвали от этих размышлений, чтобы он задал головомойку рядовому за плохо начищенные пуговицы. Натурально, вы были раздражены. Ваш гигантский мозг, временно вырванный из надлежащей сферы, потратил свою мощь на один сокрушительный выговор товарищу Джексону. Будто вы обратили мощнейший электрический ток, предназначенный на приведение в действие огромной системы механизмов, на уничтожение таракана. В данном случае результат оказался таким, какого можно было ожидать. Товарищ Джексон, не разобравшись в ситуации, удалился с нелепой мыслью, будто все кончено, будто вы всерьез подразумевали то, что произносили — короче говоря, что он спекся. Я заверил его, что он ошибается, но нет! Он настаивал, что все кончено, что вы уволили его из банка.

Мистер Бикерсдайк опустил газету и выпучил глаза на Старого Итонца.

— Мистер Джексон совершенно прав, — рявкнул он. — Конечно, я его уволил.

— Да-да, — сказал Псмит. — Не сомневаюсь, что в тот момент вы действительно дали ему по шеям. Я всего лишь пытаюсь указать, что товарищ Джексон находится под впечатлением, будто эдикт окончательный, и он не может надеяться на его отмену.

— Да, не может.

— Не хотите же вы сказать…

— Я сказал, что хотел сказать.

— А, понимаю, — произнес Псмит снисходительным тоном. — Произошло это слишком недавно. Буря еще не успела миновать. У вас еще не было досуга хладнокровно взвесить произошедшее. Разумеется, хладнокровие плохо вяжется с турецкими банями. Ваши ганглии все еще вибрируют. Возможно, позднее…

— Раз и навсегда, — проворчал мистер Бикерсдайк, — вопрос исчерпан. Мистер Джексон покинет банк по истечении месяца. У нас в конторе нет места дуракам.

— Вы меня огорчаете, — сказал Псмит. — Я бы не подумал, что стандарт умственных способностей там чрезвычайно высок. За исключением нас с вами, думается, в штате вряд ли найдется еще хоть один умный человек. А товарищ Джексон умнеет с каждым днем. Поскольку он находится под моим непрерывным надзором, он так быстро постигает тонкости своих обязанностей, что…

— У меня нет желания дальше обсуждать это.

— Нет-нет. Разумеется, разумеется. Ни слова более. Я нем.

— Видите ли, мистер Смит, всякой наглости есть пределы.

Псмит содрогнулся.

— Не хотите же вы сказать!.. Не имеете же вы в виду, что я!..

— Мне больше нечего сказать. Я буду рад, если вы позволите мне читать мою газету.

Псмит помахал влажной рукой.

— Я был бы последним человеком, — сказал он сурово, — навязываться кому-либо в собеседники. Я находился под впечатлением, что вам эти краткие обмены мыслями доставляют не меньше удовольствия, чем мне. Если я ошибался…

Он погрузился в страдальческое молчание. Мистер Бикерсдайк вернулся к штудированию вечерней газеты и вскоре, отложив ее, встал и направился в помещение, где мускулистые служители ждали возможности исполнить ту смесь джиу-джитсу и сдирания кожи заживо, которая составляет самую ценную и одновременно самую мучительную часть процедур турецких бань.

И только, когда он отдыхал на своей тахте, с ног до головы укутанный в простыню, и покуривал сигарету, он заметил, что Псмит разделяет с ним его кабину.

Это неприятное открытие он сделал, как раз когда докурил свою первую сигарету и закуривал следующую. Он задувал спичку, когда в дверях появился Псмит в сопровождении служителя и занял тахту рядом с его. Блаженное ощущение мечтательной умиротворенности, которое вознаграждает того, кто позволил растапливать себя, будто воск, и месить, будто тесто, мгновенно исчезло. Он испытывал жар и злость. Спасение не представлялось возможным. Едва человек научно закутан в простыню служителем и помещен на свою тахту, он становится недвижимостью. Мистер Бикерсдайк лежал, хмурясь на потолок, исполненный решимости ледяным молчанием отражать все попытки заговорить с ним.

У Псмита, однако, как будто не было желания разговаривать. Он пролежал на тахте без движения с четверть часа, затем протянул руку за толстой книгой на столике и начал читать.

А когда заговорил, то словно бы сам с собой. Порой он бормотал несколько слов, порой только фамилию. Против воли мистер Бикерсдайк поймал себя на том, что прислушивается.

Поначалу эти бормотания оставались невнятными. Затем внезапно его слух поразила фамилия. «Страутер» была эта фамилия, и почему-то она ему что-то напомнила. Хотя он не мог точно сказать, что именно. Она словно затронула какую-то струну в его памяти. Он не знал ни единого человека с фамилией Страутер. Это сомнений не вызывало. И тем не менее, она была странно знакомой. И такая необычная к тому же. Он невольно почувствовал, что одно время хорошо ее знал.

— Мистер Страутер, — бормотал Псмит, — сказал, что высказывания достопочтенного джентльмена граничили бы с государственной изменой, если бы они столь очевидно не были пустым бредом безответственного безумца. Крики: «К порядку, к порядку!» и голос: «А ну сядь, пустая башка!»

На миг память мистера Бикерсдайка замерла неподвижно, подобно ястребу над добычей. Затем она устремилась к цели. Все молниеносно воскресло перед его внутренним взором. Стрелки часов стремительно завертелись назад. Он перестал быть мистером Бикерсдайком, управляющим лондонским филиалом Нового Азиатского банка, возлежащим на тахте в турецких банях на Кемберленд-стрит. Он был Джеком Бикерсдайком, клерком в конторе господ Нортона и Бигглсуейда, стоящим на стуле и вопящим: «К порядку, к порядку!» в Масонском зале «Красного льва» на Тулс-Хилл, пока члены парламента Тулс-Хилла, расколовшись на два враждебных лагеря, перекрикивали друг друга, а юный Том Барлоу в его официальной должности спикера немо размахивал руками и барабанил своим молотком по столу в попытке водворить тишину.

Мистер Бикерсдайк вспомнил все так, будто случилось это только вчера. Именно его собственная речь вызвала вышеизложенное мнение Страутера. Теперь он вспомнит Страутера, бледного очкастого клерка в конторе Баксера и Абрахамса, неколебимого защитника трона, палаты лордов и всех власть предержащих. Страутер обрушился на социалистическую начинку его речи о бюджете, и возникла катавасия, не имевшая себе равных даже для парламента Тулс-Хилла, где катавасии возникали часто и отличались оглушительностью.