Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф

Мне попалось письмо того самого мальчика из Уинстона-Салема:

Я часто думаю о Холдене. Он просто встает у меня перед глазами, и я вижу, как он танцует с Фиби или кривляется перед зеркалом в школьном туалете. Стоит подумать о нем, и поначалу мне хочется улыбаться, глупо и во весь рот; я вспоминаю, каким он был забавным парнем. Но потом мне становится грустно. Наверно, потому, что я думаю о Холдене, когда на сердце неспокойно. Со мной часто такое бывает… Большинству людей плевать на чужие мысли и чувства. Стоит им разглядеть слабость — вот правда, ума не приложу, почему они принимают проявления эмоций за слабость, — и они готовы тебя растерзать.

Я вставила в печатную машинку лист бумаги и начала печатать стандартный ответ:

Благодарим за ваше письмо мистеру Сэлинджеру. Как вам, наверно, известно, мистер Сэлинджер не желает получать от читателей письма. Поэтому мы не можем передать ему ваше любезное письмо…

Любезное письмо? Тут я задумалась. Может, хотя бы осовременить немного этот ответ? Или дать мальчишке надежду? «Я думаю о Холдене, когда на сердце неспокойно. Со мной часто такое бывает…» Я резко выдернула лист из машинки; бумага порвалась, и я выбросила письмо в мусорку. Затем отодвинула в сторону письмо парня из Уинстона-Салема и взяла следующее. Это оказалось трагическое письмо от женщины из Иллинойса, чья дочь, начинающая писательница, умерла от лейкемии в двадцать два года. Сэлинджер был ее любимым автором. Мать решила основать литературный журнал в память о дочери и назвать его «Рыбка-бананка» в честь любимого рассказа дочери. Разрешит ли мистер Сэлинджер это сделать?

Вопрос поставил меня в тупик. С письмом в руке я бросилась в кабинет Хью и объяснила ситуацию.

— Мы же можем разрешить ей назвать журнал «Рыбка-бананка»? — спросила я. — Она вроде нормальная. — Я показала ему письмо: белая бумага, шрифт «Таймс Нью Роман». — Как думаешь, Сэлинджер одобрил бы… такое?

— Не знаю, — со вздохом ответил Хью. — Но спрашивать его нельзя, если ты об этом…

Я разочарованно кивнула.

— И мы не можем разрешить ей использовать название, — добавил Хью.

— Значит, отправить ей стандартный ответ? — У меня аж сердце сжалось при мысли об этом.

— Да, — кивнул Хью.

Я вышла.

— Но ты же знаешь, что авторское право на названия книг не распространяется? — крикнул мне вслед Хью.

Я замерла на пороге:

— Как это?

— Авторское право не распространяется на названия книг, — повторил Хью. — То есть если я захочу написать книгу и назвать ее «Великий Гэтсби», мне никто не запретит. Главное, чтобы текст отличался от «Великого Гэтсби». — Я все еще ничего не понимала. — То есть эта женщина может назвать журнал «Рыбка-бананка», это законно. На названия книг авторское право не распространяется. И на отдельные слова тоже.

— Ого! — воскликнула я. — Спасибо.

— Но ты все равно отправь ей стандартный ответ, — добавил Хью нарочито громко и хитро улыбнулся.

— Ну разумеется! — Я уже бежала к столу.

Как вы, наверно, знаете, — напечатала я, — мистер Сэлинджер просит не пересылать ему читательские письма, поэтому я не могу показать ему ваше любезное письмо. Что касается вашего вопроса о названии журнала — «Рыбка-бананка», — мы не вправе разрешать или запрещать вам использовать это название, так как у мистера Сэлинджера нет на него прав. Авторское право не распространяется на названия книг и отдельные слова. Вы можете назвать журнал, как хотите.

И вот тут мне, наверно, надо было остановиться, но я этого не сделала.

Мы, в свою очередь, соболезнуем вашей утрате и надеемся, что ваше новое предприятие станет утешением. Литературный журнал — прекрасный и достойный способ почтить память вашей дочери. Успехов вам с новым начинанием.

Скорее, пока не успела передумать, я подписала письмо и отправила его. Я знала, что исходное письмо нужно выбросить, но так и не смогла это сделать. Вспомнился мальчик из Уинстона-Салема: «Большинству людей плевать на твои мысли и чувства». Я взяла письмо женщины и убрала его в ящик стола, предварительно положив в большой коричневый конверт, прежде валявшийся там без дела.

Еще в январе в агентстве провожали на пенсию сотрудницу, литературного агента Клэр Смит, и устраивали в ее честь большой официальный прием. Когда я вышла на работу, Клэр уже забрала свои вещи, но перед приемом несколько раз заходила, и коридоры оглашал ее раскатистый смех. Она была миниатюрной, энергичной и совсем не старой — ей не исполнилось и шестидесяти. Я все недоумевала, зачем она вышла на пенсию. Не похожа она была на тех пенсионеров, что переезжают во Флориду и играют в гольф. Разумеется, Хью тут же ответил на мой вопрос: у Клэр был рак. Рак легких в тяжелой стадии. В офис она приходила в тюрбане, но я решила, что это дань моде. Мою начальницу — с ее массивными кольцами и ожерельями, струящимися свободными балахонами — тоже можно было представить в тюрбане.

— Но я же… — Я хотела остановиться, но не удержалась: — Я же видела, как она курила, когда была здесь? Разве нет?

— Да, — вздохнул Хью. — Говорит, теперь уже нет смысла бросать.

Клэр была настоящей гранд-дамой издательского бизнеса в те дни, когда литературный бомонд заливался мартини на званых ужинах. «Она была уважаемым агентом», — торжественно сообщил мне Джеймс. Я также понимала, что моя начальница дорожила дружбой с Клэр; та была ее доверенным лицом и советчицей, ее подругой. Моя начальница принадлежала к породе суровых и невозмутимых жителей Среднего Запада, о таких говорят — кремень, и неприглядные проявления эмоций у них не в почете. Ее любимой фразой было: «Возьми себя в руки!». Поэтому до меня не сразу дошло, что все это время я работала на человека, пережившего утрату. Начальница оплакивала агентство таким, каким оно было при Клэр, и, вероятно, заблаговременно оплакивала и саму Клэр.

В январе мне не пришло в голову поинтересоваться, что случилось с клиентами Клэр после ее выхода на пенсию. Но постепенно я все поняла. Их передали моей начальнице, и они стали уходить — массово! Пару раз в неделю в ее кабинете звонил телефон — Пэм переводила звонок на нее напрямую, а это значило, что звонил важный клиент или какой-то редактор. Начальница брала трубку и приветствовала звонившего с искренней радостью: «Стюарт, здорово, что ты позвонил! Как дела?» Дверь захлопывалась. Но через десять минут — а иногда и