Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

Все эти вопросы покажутся праздными. Теперь – возможно ли эти присущие казачеству черты очистить от всего того, что въедалось в его сознание под неусыпным воздействием царизма, кулацко-атаманской и дворянско-офицерской верхушки казачества? История ответила на этот вопрос.

«Новой яркой жизнью живет советское казачество и казачья молодежь. Как непохожа эта жизнь на то, что было раньше…» – писала «Правда» в своей передовой от 24 апреля 1936 г. непосредственно после постановления Правительства о снятии с казачества ограничений по службе в РККА и приказа Наркома Обороны о переименовании ряда кавалерийских дивизий в казачьи дивизии.

Поучительно вспомнить прошлое казачества, вспомнить, что царизм постепенно уродовал быт и уклад казачьей жизни. Первоначально это была свободолюбивая своеобразная демократическая община, лишь с течением времени выродившаяся в классовую организацию, ставшую опорой самодержавия.

Развращая казачество земельными наделами и привилегиями, царизм, по существу, оделял лишь верхушку казачьего сословия, трудовому же казачеству доставалось весьма немного. Поэтому-то и понадобился культ командира и доблести казачьего сословия, с одной стороны, и соблюдение некоторых внешних остатков прежних демократических форм казачьей общины, с другой, дабы и экономически, и духовно закрепостить казачество, затемнить его сознание.

В годы гражданской войны белое движение широко использовало этот опыт царизма для того, чтобы поднять казачество против советской власти.

Революция ответила вековым тяготениям трудового казачества к свободной жизни. И в казачестве, как и во всех слоях населения нашей страны, революция раскрепостила народные таланты. Это привело к расцвету казачества. Новое советское казачество дало стране много славных имен, много знатных людей. Целина поднята и дала обильный урожай. Советское казачество, трудящееся на колхозных полях, в боях с врагами советского народа навсегда скрепило свою преданность делу социализма, охраняя рубежи Родины. Из казаков вышли тысячи новых советских интеллигентов.

Так реализовала революция потенциалы казачества.

Значение «Тихого Дона» как явления литературы до сих пор еще недооценено.

В творческом пути Шолохова «Тихий Дон» – блестящее завершение исканий молодого автора и расцвет мастерства зрелого художника, крупнейшего мастера советской литературы. В ранних рассказах Шолохова – очень много находим близкого «Тихому Дону», и однако в «Тихом Доне» то, что было начато в рассказах сборника «Лазоревая степь», сразу оказалось поднятым на несравненно более высокую ступень.

Поражает это все возрастающее и все более зрелое мастерство и мудрость психолога и художника. Исключительное чувство меры, тончайшие находки в игре контрастами и параллелями, благородная простота изображения, все точнее шлифующаяся, и глубина содержания – трудно перечислить достоинства этого произведения. Особо хочется выделить изумительную его гармонию; интереснейшие и поучительнейшие применения катарсиса – «очищения», характерного для классической трагедии, – в изображении трагических событий и трагического финала борьбы; настойчивое, последовательное и разнообразное применение этого приема – от картин природы и образов Дуняшки и Мишатки Мелехова до сухих военных сводок; редкую ясность красок, дающую возможность увидеть изображаемое так, словно все освещено ярким солнцем; убедительность и типичность образов, доходящую до той степени, что «находятся» «прототипы» шолоховских образов, люди убежденные, что с них списана та или иная фигура, тогда как в одном, например, случае дело обстояло наоборот: так, колхозника Воробьева окрестили дедом Щукарем уже после выхода «Поднятой целины», и вовсе не он мог служить прототипом деда Щукаря, как об этом ошибочно известили корреспонденты газет. Писатель Первенцев указал, что на Дону живет несколько «Кондратов Майданниковых», которых бесполезно было бы разубеждать в том, что это не они описаны Шолоховым. Так же усердно ищут на Дону Григория Мелехова.

Нельзя обойти также целостность, чистоту и силу в изображении человеческих чувств. Изумительны образы матерей – матери Кошевого и Ильиничны, матери Григория. Замечательно показаны отношения взрослых и детей. Особого обаяния достигает автор к концу романа в описании образа Аксиньи. Любовь, которая столько раз и столькими людьми была уже описана, ошеломляет в «Тихом Доне» новизной рассказа и несомненностью своих проявлений, силой всего того, что неожиданно для каждого из нас оказалось известным автору.

Творчество Шолохова впитало в себя лучшие традиции классической и лучшие тенденции и достижения нашей советской литературы; и оно само, одним уже своим существованием, в свою очередь, служит живым стимулом дальнейшего развития нашего искусства. Опубликование восьмой части «Тихого Дона» утверждает нас в давно складывавшемся убеждении, что мы стоим перед крупнейшим явлением в советской литературе, наблюдаем рождение советской классики.

Огромную роль в этом сыграла народность шолоховского творчества, именно та народность, о которой мечтал Белинский. В «Тихом Доне» – этой народной трагедии – народно все: образы, средства изображения, язык – шолоховский язык, насыщенный, особенно в диалогах, народной выдумкой, мудростью и опытом житейского обихода, острого живого наблюдения.

Сила творческой индивидуальности Шолохова обнаруживается и в том, что мы уже сейчас говорим: шолоховская образность, шолоховский пейзаж, шолоховский язык, – разумея под этим вполне оформившиеся элементы гармонического единства.

Хочется остановиться на редком умении Шолохова дать проходящий эпизод так, что он всегда служит единому замыслу; эпизодическую фигуру так, что она запоминается с такой силой, как если бы в театре ее играл актер масштаба Москвина или Южина.

Окончание романа «Тихий Дон», в связи с живым интересом и любовью народа к творчеству этого замечательного писателя, а также учитывая необычайно высокий уровень, которого он достиг в своем творчестве, должно быть расценено как событие в литературе.

«Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая за зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль. Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория…»