Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

С майдана видны блескучей подковой завернувшийся вокруг леса Дон, убегающий к самой черте горизонта широкий, проезжий шлях, желтовато-бурая, опаленная летним солнцем степь. Ветер доносит оттуда щемяще острую горечь полынка, дичайшие запахи звериных чернотропов, волнующий аромат желтой травы – разлики. Высоко, в задернутом мутной, белесой наволочью знойном небе, журчливо и самозабвенно заливаются жаворонки. Медленно и величаво чертят над степью просторные круги беркуты.

Приехав в станицу и еще не повстречавшись с Шолоховым, тем не менее сразу же начинаешь ощущать его присутствие. Старуха казачка с ярко-черными, диковинно красивыми глазами, угощая теплым, парным молоком, проникновенно говорит:

– Гришку Мелехова знаете? Ну, так вот – это мой племянник. Только его фамилия была Ермаков. Ну да! А Шолохов узнал про него и написал. И все в точности, ну до последней ниточки…

Скоро убеждаешься, что почти все вешенские жители претендуют на близкое родство с героями шолоховских книг. Одному Григорий Мелехов, оказывается, доводится братом, другому сыном, а третий берет его себе в зятья. Встречаются и «сестры» Аксиньи Астаховой. Пожилая, чернобровая казачка, сохранившая еще на своем лице следы былой красоты, убежденно заявила:

– Сестра мне Аксинья. Вот истинный бог – сестра. Только мою Лизаветой звали. И она в двадцатом году от тифу померла…

Из Миллерово в Вешенскую мы ехали с председателем одного из Верхнедонских колхозов. По дороге он, горячо поблескивая глазами, уверял:

– Хотите верьте, хотите нет, но только я вам серьезно говорю, что Давыдова Шолохов с меня списал. И это не хвастовство. Помните у Давыдова щербатинка во рту?.. Так вот, посмотрите…

И наш собеседник в доказательство обнажил выщербленные впереди, белые как кипень зубы.

В кабинете секретаря Вешенского райкома партии П.К. Лугового во всю стену – мастерски исполненный портрет Шолохова. Заведи с товарищем Луговым разговор о Шолохове, и, обычно скупой на слова, сдержанный секретарь райкома отложит в сторону все бумаги, постепенно увлекаясь, начнет рассказывать… Луговому есть о чем рассказать. Больше десятка лет он работает и живет в одном районе с Шолоховым, постоянно и тесно соприкасаясь с ним, являясь одним из его ближайших друзей…

В Вешках все знакомы, все на короткую ногу с Шолоховым. С одним он охотился, поднимая с межей дудаков, с другим тянул на Дону бредень, а с третьим просто, устроившись где-нибудь под вербой, в холодке часами беседовал о казачьей старине, о службе, о колхозных делах.

Обычно скупые на похвалы «служивые» казаки-старики отзываются о Шолохове с нескрываемым одобрением:

– Душевный он человек. Правильный. С ним можно и про старину вспомнить. И казачью песню сыграть…

Повстречавшийся нам на мосту пожилой, седеющий казак сказал коротко, но выразительно:

– Народный он человек. Будто и большой, и ум у него громадный, а свой человек. Верное слово – народный…

И, немного помолчав, казак тронул пальцем посеребренный сединой ус, добавил:

– Я его ишо с малолетства знаю. Завсегда он такой был…

Наш приезд в станицу Вешенскую совпал с болезнью писателя. Где-то на рыбной ловле или на охоте Шолохов подхватил малярию, слег. Одно время болезнь приняла довольно острые формы. И вот надо было видеть, как заволновались Вешки. К дому Шолохова вереницей ходили старики, казаки, казачки. Осторожно стукнув в калитку, шепотом спрашивали у матери, у жены писателя:

– Ну как сегодня Миша? Лучше?

Об этом разговаривали на переправе через Дон, в райкоме партии, вечером – в станичном театре. Все ходили с такими лицами, словно у каждого в семье стряслось какое-то несчастье. Так велика была тревога вешенцев о здоровье любимого и дорогого им человека.

Еще не совсем оправившийся после болезни писатель полулежит на кровати. В руке у него неизменная, не то цыганская, не то турецкая, трубка, с тонкими, резкими инкрустациями, с замысловатым колпачком. Сбоку, на стуле, книжка – «Суворов».

С жадностью Шолохов набрасывается на московские новости. Он вытягивает из собеседника буквально все, без остатка. Почему-то распространено мнение, что Шолохов забился к себе «в медвежий угол» и дальше своих Вешек ничего не хочет видеть. Это далеко не так. На самом деле писатель живо интересуется всем, что происходит в стране, и особенно жизнью столицы – Москвы. Видимо, не простая биологическая любовь к Дону удерживает его в станице Вешенской. Сам Шолохов говорит об этом с ясностью, не оставляющей никаких сомнений.

– Преть на сборищах литераторов, толочь одну и ту же воду, в одной и той же ступе, разбазаривать свое время и заниматься переизданием, когда-то написанных, книг – этим пускай занимаются другие. Пусть этим занимаются те, кто рассматривает литературу как источник славы и дохода.

К этим словам остается лишь добавить, что Шолохов из своего «медвежьего угла» видит то, чего не видят многие наши весьма почтенные литераторы, живущие в Москве и других крупных центрах.

Разговор, естественно, вращается вокруг литературных тем. Только что вышел в свет роман малоизвестного молодого автора об одном крупном герое гражданской войны. Шолохов одобрительно отзывается о художественных достоинствах романа, но в то же время бросает автору упрек в плохом знании темы. По материалам и воспоминаниям очевидцев Шолохов представлял себе образ героя – крупного партизанского вождя – совсем другим, нежели он обрисован в романе. Фантазия увлекла автора чересчур далеко, и он ушел в сторону от исторической правды. Виной всему – плохое знание темы, материала, которым пользовался писатель.

– Это грех многих наших писателей, – говорит Шолохов.

И, чуть погодя, повторяет:

– Очень и очень многих…

Шолохов говорит, что каждый писатель непременно должен знать какую-нибудь среду: будь то казачество, будь интеллигенция, будь то наша молодежь. С большой иронией отзывается о тех наших литераторах-верхоглядах, которые знают обо всем понемногу, а по существу, ничего не знают. Таких писателей, к сожалению, у нас еще очень много.

– Слишком много, – с раздражением говорит Шолохов. – Интеллигенции такой «художник» не знает. О молодежи судит по дочери соседа, которая учится в десятом классе. Такой писатель неизбежно окажется перед вопросом: «А что же я, собственно, знаю? О чем же я буду писать?»

Негодуя, говорит о тех «маститых» литераторах, которые пекут явно недозрелые вещи. Недавно один весьма уважаемый писатель издал книгу о гражданской войне. Критики, захлебываясь от восторга, хором кричали: «Какая большая тема поднята автором!» Тема и действительно большая, да в том-то и все дело, что писатель не в состоянии оказался ее «поднять». Спешка плюс незнание материала похоронили хороший замысел автора.