Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

и подобострастия, остановился и, не дожидаясь, пока ему позволят говорить, начал странным высоким речитативом, пронизанным той же униженной надменностью: «Ваша честь и уважаемые джентльмены, мы согрешили против бога и человека, но уже искупили это своим страданием. И теперь мы хотим выйти в вольный мир и возделывать землю».

Едва Террел успел договорить, как дядя Гэвин очутился на платформе, склонился над стулом губернатора, а губернатор, обернув свое маленькое хитрое пухлое личико, встретил настойчивость и взволнованность дяди загадочным и лицемерным взглядом.

— Отошлите этого человека на минутку, — сказал дядя Гэвин. — Мне нужно сказать вам кое-что наедине.

С минуту губернатор смотрел на дядю Гэвина, и весь марионеточный совет тоже смотрел на него, и на их лицах, говорил потом дядя Гэвин, ничего не отражалось.

— Да, конечно, мистер Стивенс, — сказал губернатор. Он поднялся и отошел с дядей Гэвином к зарешеченному окну, а этот человек, Террел, по-прежнему стоял перед столом, резко вздернув голову, совершенно неподвижно, и свет из окна пылал в его желтых глазах, словно две спички, пока он, не отрываясь, глядел на дядю Гэвина.

— Губернатор, этот человек — убийца, — сказал дядя Гэвин.

Лицо губернатора ничуть не изменилось.

— То было непредумышленное убийство, мистер Стивенс, — сказал он. — Непредумышленное. И как обыкновенные честные граждане этого Штата, и как скромные его слуги, мы с вами, несомненно, можем согласиться с решением присяжных.

— Я не о том, — сказал дядя Гэвин. Он произнес это поспешно, как только мог, словно Террел исчез бы, если бы он не спешил; дядя рассказывал потом, что у него было жуткое ощущение, будто через секунду этот маленький, непроницаемо любезный человек, стоящий перед ним, силой своей холодной воли, властолюбия и аморальной беспощадности магически перенесет Террела за пределы всякого возмездия. — Я говорю о Гэмбрелле и том слабоумном, которого повесили. Этот человек убил их обоих, это так же очевидно, как если бы он выстрелил из пистолета и опустил люк.

Лицо губернатора по-прежнему нисколько не изменилось.

— Это любопытное обвинение, чтобы не сказать серьезное, — сказал он. — У вас, несомненно, есть доказательства?

— Нет. Но я их добуду. Дайте мне провести с ним десять минут наедине. Я получу доказательства от него самого. Я заставлю его дать их мне.

— А, — сказал губернатор. Теперь он не глядел на дядю Гэвина целую минуту. Когда он снова взглянул на него, выражение лица вроде не изменилось, но с него что-то стерлось, словно он сделал это физически, с помощью платка. («Понимаешь, он сделал мне комплимент, — говорил потом дядя Гэвин. — Комплимент моей сообразительности. Теперь он говорил мне абсолютную правду. Он сделал мне высший комплимент, какой только мог»). — И какую пользу, по-вашему, это даст? — спросил он.

— То есть… — сказал дядя Гэвин. Они глядели друг на друга, — Значит, вы все же хотите спустить его с цепи на граждан этого штата, этой страны и всего за несколько голосов?

— А почему бы и нет? Если он опять совершит убийство, то место для него здесь всегда найдется.

Теперь уже дядя Гэвин размышлял с минуту, хотя не опускал глаз.

— Допустим, я повторю где-то то, что вы сейчас сказали. Конечно, у меня нет доказательств, но мне поверят. И это…

— Лишит меня голосов? Да. Но, видите ли, я уже лишен этих голосов, потому что никогда их не имел. Понимаете? Вы принуждаете меня делать то, что, как известно всем, может противоречить моим принципам, — или вы отказываете мне в принципах?

Теперь, говорил дядя Гэвин, губернатор глядел на него с выражением почти теплым, почти сочувственным — и очень странным.

— Мистер Стивенс, вот мой дядюшка назвал бы вас джентльменом. Он прорычал бы вам это, ненавидя вас и таких, как вы; он вполне мог бы как-нибудь подстрелить из-за забора лошадь под вами — из принципа. А вы пытаетесь перенести взгляды 1860 года в политику двадцатого столетия. Политика в двадцатом веке — мрачная вещь. Собственно, мне иногда кажется, что и весь двадцатый век — довольно мрачная штука, смердящая до небес и в чей-то там нос. Но дело не в этом, — тут он снова повернулся к столу, и все лица в комнате были обращены к ним. — Послушайте совет доброжелателя, даже если он не может назвать вас другом, — бросьте это дело. Как я уже сказал, если мы выпустим его и он снова совершит убийство, что вполне возможно, то всегда сможет вернуться сюда.

— И снова получить помилование, — сказал дядя Гэвин.

— Возможно. Обычаи меняются не так уж быстро — запомните.

— Но вы позволите мне побеседовать с ним наедине, не так ли?

Губернатор помедлил.

— Ну, разумеется, мистер Стивенс. Мне приятно будет сделать вам одолжение.

Их проводили в камеру, чтоб и охранник с ружьем мог находиться за решетчатой дверью.

— Будьте начеку, — сказал охранник дяде Гэвину. — Это еще тот негодяй! Не шутите с ним.

— Я не боюсь, — ответил дядя Гэвин; он сказал, что ему теперь незачем быть даже осмотрительным, хотя охранник не понял, что он имел в виду. — У меня меньше причин бояться его, чем даже у мистера Гэмбрелла, ибо Монах Одлетроп уже мертв.

И они остались в пустой камере, глядя друг на друга, — дядя Гэвин и похожий на индейца гигант с неистовыми желтыми глазами.

— Значит, это вы зачеркнули меня на этот раз, — сказал Террел тем же странным, почти воющим речитативом.

Мы знали о том случае из миссисипских газет; кроме того, все случилось не так уж давно, и Террел к тому же не был фермером. Дядя Гэвин говорил, что именно это насторожило его, даже прежде, чем он понял, что Террел произнес именно те же слова, что и Монах на эшафоте, но Террел не мог их слышать или хотя бы узнать о них. Насторожило не совпадение слов, а тот факт, что ни Террел, ни Монах не фермерствовали нигде и никогда.

Существовала, правда, еще одна заправочная станция, поблизости от железной дороги, и тормозной кондуктор с ночного товарняка утверждал, что видел, как двое выскочили из кустов, когда поезд шел мимо нее, неся что-то, что впоследствии оказалось человеком, и бросили его под колеса: был он жив в тот момент или нет, кондуктор сказать не мог. Заправочная станция принадлежала Террелу, факт драки был установлен, и Террела арестовали. Сперва он отрицал драку, потом отрицал, что покойный участвовал в ней, потом заявил, что покойный соблазнил его, Террела, дочь и что его, Террела, сын убил этого человека, и он просто старался отвести подозрения от своего сына. Сын с дочерью отрицали все, и сын