Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж - Александр Дмитриевич Прозоров

Отвалив камень, парни отодвинули засов и, распахнув дверь, втолкнули в избу девчонок да забросили мешок с едой и плетеной баклагой.

Изнутри послышался визг и довольное харканье:

– Ишь ты, не обманул старшой!

По знаку Коростыня парни проворно закрыли дверь, привалили камень.

– Ну, пущай теперь тешатся.

– А девки-то через окна не выскочат? – засомневался длинный, с вислыми усами, парняга.

– Не выскочат, Опонасе, не выскочат. Сами-то гляньте – тут едва кошке пролезть… Ну – все, – старшой посмотрел на зависшее над мохнатыми елями солнце. – Уходим. Чай, и другие дела есть.

Сказав так, Коростынь оглянулся:

– Ты, Опонас тут посиди, неподалеку. В ночи ближе дверь отворишь – и уноси ноги. Девок не вздумай пробовать – про мор помни!

– Да что я, совсем уж дурной, что ли!

Простившись со своими сообщниками, Опонас тут же скушал изрядный кусок рыбного пирога, опростал полбаклаги квасу да завалился до ночи на гумне – спать. Проснулся вечерком, уже темно было, подобрался тихонько к избе, стоны девичьи да довольные вопли послушал, ухмыльнулся, камень тихонечко откатил, вытянул засовец… Да подался поскорее к реке! Смерть лютая, мор – он прилипчив, не дай бог, привяжется! А Коростынь умен, верно все просчитал – куда ослобоненные девки кинутся – к людям, в рядок – он тут рядом. В лесу-то рабыням не выжить. Да и так-то, правду сказать, не жилицы они… С мором мечеными кувыркались всяко – и в самих них теперь мор. А вскорости – и на рядке будет, и дальше, до самого Углича доберется, тако! А за то Коростынь деньжищи великие обещал… и ему обещал кто-то.

За такой-то куш можно и постараться, подушегубствовать… и за меньшее душегубствовали, прости господи, ага!

Ухмыляясь, Опонас спустился по круче к реке, вытащил спрятанный в камышах челнок, уселся, погреб, растворяясь во тьме теплой летней ночи.

Прав оказался Коростынь, все рассчитал верно. Ближе к утру обреченные на лютую смерть насильники утомились, повалились на лавки без сил, чем и не преминули воспользоваться несчастные юные рабыни. Выскочили из избы, чуть осмотрелись да побежали, куда глядели глаза. Проплутав в лесу досветла, девчонки все же вышли к реке, да, таясь, зашагали по берегу, покуда не увидали «сволочей»-бродников. С ними беглянки и покушали, похлебали ушицы – как таких красавиц не угостить? – да пошли себе дальше, к рядку.

Не столь уж и далече, в двух днях пути от Бродского рядка в сторону города Кашина, на околице большой – в пять усадеб – деревни, плакали-стенали бабы.

– Ой, Митенько-о-о-о… На кого ж ты нас покидаешь, Митяйко?

– Проша, Прошенька…

– Параскева…

– Ох, лихо, бабоньки, лихо!

Выли, рыдали, словно бы по покойникам – так покойники по избам и были – и настоящие, и будущие, на глазах вымирала деревня – чума! По той причине намертво стоял близ деревни отрядец воинский – окольчужены, при саблях вострых, молодцы на добрых конях – сторожили все пути-дорожки, подходы-выходы, зорко сторожили – мышь не проскочит, птица не пролетит. Потому как – строго-настрого князем великим указано.

– Ратнички-и-и, родимые, может, к кормильцу-то пропустите? Глаза на покойнике закрыть.

– Стоять! Кому сказано? Княжий приказ строгий – никого не пускать. Иль тебе, тетка, жизнь не дорога?

– Да кому они нужны, наши жизни?

– Князю великому нужны! Он вас и сберегает… ну, не вас именно, так других. Что б мор, смерть черная, от деревни той по всей Руси-матушке не пошел.

– Да, может, там не мор?

– Мор! То доподлинно князю известно.

Строго следили воины. Не пропускали. А кто из деревни выбраться хотел – тот стрелу грудью ловил, так что вскорости выбегать и перестали.

– Сожгут, говорят, деревню-то вои, – негромко произнес проезжавший мимо, по шляху, мужик верхом на сивой кобыле. Не из богатых, видать, мужик – неприметный, росточка низенького, с рыжеватою бороденкой. Лицо обычное, простоватое, однако глаза – туда-сюда рыскали, видать, был-то мужичок себе на уме, хоть и в сермяжице, в кожушке посконном, да и лошадка – одни ребра, копыта да хвост.

– Неужто сожгут? – перестав голосить, оглянулася одна баба.

– Сожгут, сожгут, – деловито покивал всадник. – Онфимово, вон, сожгли. И Бахметьево.

– Надо же, – покачал головой стоявший рядом с бабою парень. – Неужели до Бахметьева уже мор добрался?

– Добрался, добрался… – услыхал худой разговор ратник, да, коня повернув, громыхнул кольчужкою. – Да на нем и остановился. Дале, на Кашин, не пошел. А то б было! Ты, человеце, проезжай себе дальше, неча тут людей смущать.

– Да я еду, еду, – затряс бородой мужичонка. – Чего я то? Я ничего…

Отъехал подальше, спешился у плачущих баб:

– Почто, православные, горюете? Верно, в Одинокове у кого родичи есть?

– Да как не быть, родимец – коль это починок наш? Из нашей деревни выселки, почитай все и родичи там. Ой, говорят, и в Одинокове лихо…

– Тсс! – соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. – Язык-то, Лукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!

– Ох… не спалили бы… Да и так – мнози уже болеют…

– Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.

– Ой, бабоньки! – спешился мужичишко. – Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.

Бабы враз навострили уши:

– А какое, мил человеце? Скажи!

– Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.

– Дак, как же его передать?

– В деревню другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город – в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.

– Тьфу ты, господи, – одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. – Разве по-христиански тако?

– Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!

– Слышь, Лукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся, да там хворь свою передадут. Вражинам московским – ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.

– Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?

Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали – мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.

С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые,