Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

– Ну, хорошая мысль, – осторожно произнес Гиви.

– Так если я с тобой в Питер поеду? Познакомишь с мамой…

Гиви представил себе Алку, дружелюбно похлопывающую по плечу ошарашенную маму, и зажмурился.

– Если честно, надоела мне эта жара, – говорила тем временем Алка, ласково беря его под руку и подставляя грудь прохладному морскому ветру. – Потом, опять же семитологическая школа у вас хорошая, сын профессора Зеббова угаритский ведет! Ты где живешь, в коммуналке?

– Ага, – сказал Гиви.

– А мама где?

– Тоже в коммуналке, только в другой. У сестры.

– А там сколько комнат?

– Две.

– Ну, мы переедем к ней, в твою комнату тетю отселим… как ее зовут, кстати?

– Натэлла, – мрачно сказал Гиви.

– Тетю Натэллу отселим, тут я квартиру продам… или нет, оставлю, мы будем летом приезжать. А зимой сдавать. А мама пусть с нами живет, это нехорошо, когда пожилой человек отдельно. Ты увидишь, мы с ней поладим!

– Эх! – сказал Гиви.

– Эй, друзья, вы идете? – Шендерович гордо возвышался на Ал-Багум. – Видите вон того лоха? Так я забился с ним на сто баксов, что на ней въеду наверх по Потемкинской! Будете свидетелями!

– Броненосец! – презрительно произнесла Алка. – Потемкин! Бухар эмирский!

– На сто баксов! Гиви, ты слышал? Он сказал!

– Слышал-слышал, – сказал Гиви.

Покрывало для Аваддона

Покрывало для Аваддона

Предисловие автора

«Покрывало для Аваддона» вышло в 2000 году и является до какой-то степени памятником 90-х, как и «Ирамификация…». Тут можно долго спорить, чем были 90-е, катастрофой или временем надежд, но так или иначе в этот очень короткий исторический отрезок уместилась целая эпоха. Присуща ей была, повторюсь, нестабильность социальных ролей (что хорошо видно в «Ирамификации…» – сегодня ты торгуешь воздушными шариками, завтра в бегах, а послезавтра сидишь на престоле города Ирама). Если бы я была культурологом, я бы сказала, что в 90-е иерархическая вертикаль сменилась ризомой, но я не культуролог. В открывшиеся вдруг дверцы и тайные лазы засквозил странный ветер, и удивительные события, случившиеся с моими персонажами, принесены этим ветром.

До какой-то степени, как ни странно, «Покрывало…» – повесть об одиночестве; о разобщенности, когда каждый оказывается один на один с тем, что в грозной греческой трагедии называется «рок».

И да, тут, в отличие от «Малой Глуши» и «Медведок», город назван своим собственным именем – это, конечно, Одесса. Одесса – город, разыгрывающий перед чужаками яркие и шумные спектакли, но для своих сложный и даже, пожалуй, страшноватый. Но все равно любимый.

И еще: уже писала об этом в предисловии к «Ирамификации…» – разница между 90-ми и 2000-ми состоит в отсутствии и наличии мобильных телефонов. Я серьезно. Мобильные телефоны отменили множество сюжетных ходов, надежно служивших на протяжение нескольких столетий… Нам придется к этому приспосабливаться и толкать сюжет как-то иначе – или писать исторические романы и фэнтези про высоких эльфов.

Октябрь 2018

Она взяла с собой пластиковый мешочек с цементом, мешочек с хорошим, белым песком и пять кирпичей. А вы знаете, сколько весят пять кирпичей? Больших, сахарных, белых… Не каждый нынешний мужик поднимет. Но она справляется.

Остальное – шпатель, лопаточку и тазик, который на самом деле был не тазик, а плоская жестянка с надписью «сельдь североатлантическая, пряного посола», – должна была прихватить Августа.

Сельдь – самая мягкая рыба. Потому что в ней два мягких знака, ну, вы понимаете.

Сумки оттягивали обе руки, но правую сильнее, и оттого она припадала на симметричную ногу. Даже когда сумок в руках не было, она так и передвигалась – чуть скособоченно.

Еще предстояло заехать на рынок, в хозяйственный ряд, и купить черную краску и растворитель. А шкурку должна была взять Августа. Если разбавлять как следует – хорошо ложится. Особенно там, где ограда сварена из рифленых железных прутьев, – иначе, без растворителя, там и не закрасишь. Только краску изведешь.

Еще она засунула в сумку веник. Он торчал оттуда, как букет. А список адресов должна была взять Августа.

Августа вела все записи, ведала географией и бухгалтерией. Потому что она дотошная. И всю тонкую работу, требующую тщания и творческого подхода, тоже делала Августа. Обновляла надписи, например. А она, Ленка, производила первичную обработку. Лопату в руки – и вперед.

…Августа уже ждала у южного входа. Солнце начинало потихоньку припекать, и на затылке у напарницы громоздилась бесформенная панама, отчего скрытое в тени лицо казалось загадочным и изможденным. В руке у нее пламенел реквизитный букет – не веник, самый настоящий букет, который клали на подотчетные надгробья, прежде чем сфотографировать результат работы.

– Ну что же ты, – произнесла она укоризненно.

– Краску искала, – говорит Ленка. – Ты же нитру просила. А там сплошь масло…

Она опустила сумки на землю и перевела дух.

Августа нетерпеливо переступила с ноги на ногу:

– Пойдем, а то придется носиться по аллеям в самую жару.

– Воду… – говорит Ленка, – водички бы набрать…

– Напротив четырнадцатого участка есть колонка.

– Ладно. – Ленка подгибает колени, подхватывает сумки и с натугой выпрямляется. – Кто у нас сегодня?

– Гершензон. Четырнадцатый.

– Ну пошли.

Они бредут по раскаленным аллеям, мимо сторожихи, которая дружески кивает им, увидев знакомые лица.

– Много же у вас родственников, – сочувственно говорит сторожиха.

– Да уж, – соглашается Августа.

Сторожихе они по барабану, она живет с другого, но рано или поздно вполне можно напороться на конкурентов.

У колонки Ленка останавливается, чтобы набрать воды в пластиковые бутыли и заодно побрызгать себе за шиворот. Над раскаленными плитами могил, над гранитом лопарская кровь, и черным лабрадором плывет марево.

– Ну где он, твой Гершензон Четырнадцатый? – устало спрашивает Ленка. – Долго еще?

– Это у южной стены, – говорит Августа, вглядываясь в аккуратно вычерченный план, – пятая линия.

– Ох, не люблю я этот участок, – говорит Ленка, – безлюдный он какой-то…

– Зато тихо, – возражает аутичная Августа. – Тихо, спокойно…

– Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…

– Да кто на нас польстится? Ты только посмотри – мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в черной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.

Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.

– Ага, – говорит Ленка, – вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой – восемьдесят восьмой.

– Михаил Семенович, – уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.

– А даты?

– Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.

– Августа, – говорит Ленка, – обычное дело. Веяние времени. Не он первый.

– Да, но они же ясно написали…

– Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь? Четырнадцатый участок. Пятая линия. Все путем. Доставай секатор. Будем прорубаться.

…Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у нее шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.

– Ты прочла «Улисса»? – спрашивает она не оборачиваясь.

– Нет еще, – виновато говорит Ленка.

На самом деле она честно